|
Анджей
Иконников-Галицкий Лапидарное предисловие. Свет и тени Первая: военно-политическое присутствие в
Тихоокеанском регионе. Мировая ось вот уже сто лет неумолимо перемещается с
Атлантики на Тихий океан. Государства, не имеющие здесь прочной опоры,
оттеснены на задворки истории. Чего бы стоила позиция России на мировой
арене, если бы не её полуразрушенный, полуразворованный,
но всё-таки атомный тихоокеанский флот? Третья. Дальний Восток - ворота евразийского
транзита. Владея им, Россия занимает исключительное положение: она
единственная страна, сухопутными дорогами соединяющая Тихий океан с
Атлантикой. Из сего следует: обладание Дальним Востоком
есть необходимое, хотя и недостаточное условие существования России как
государства и как силы. И вот, русский Дальний Восток под угрозой. Трещина
между ним и Центром - появилась и углубляется. Здесь, опять-таки, действуют
три фактора. Первый: экономическая экспансия богатых
стран, в первую очередь США (в гораздо меньшей степени Японии). Американский
капитал уже овладел нефтью Сахалина и всё активнее
пропитывает континент. Второй: этническая экспансия ближайших
соседей, прежде всего Китая. Дальний Восток наводнён китайцами, лишь малая
часть которых прибывает туда легально; китайцы, и параллельно им корейцы,
практически захватили сферу торговли, мелкого и среднего предпринимательства;
соперничают с русскими в криминале. С учётом известных демографических
процессов у нас и у них понятно, чего следует ждать через пару поколений. Третий, и самый тяжкий фактор. Паралич
русского мира. Утрата им воли к сопротивлению. Вместо единства перед лицом
опасности - раскол. В Центре - преступное и постыдное пренебрежние
потребностями окраин; на местах - бессильное сетование на жизнь и стремление
поскорее смотаться куда-нибудь, за границу или в Центр. Сматываясь за
границу, русский человек неминуемо перстаёт быть
русским; попадая в Центр, становится таким же эксплуататором окраин, как те,
кого он клял и на кого жаловался прежде. Меняются лица в Кремле, меняется
политическая риторика, но сей фактор остаётся неизменным. За последние десять лет Дальний Восток стал
для нас - питерцев, москвичей, тверичей, рязанцев - неизмеримо более дальним. Вчетверо более дальним: раньше самолётный билет из Москвы во Владивосток
стоил одну среднемесячную зарплату; сейчас - четыре. Раньше у нас у всех были
родственники или знакомые: в Южно-Сахалинске, или в Петропавловске, или в
Хабаровске, или в Комсомольске-на-Амуре, или во
Владивостоке. Теперь их почти не осталось. Разрыв связей с Центром и миграция
в Центр (интенсивность этой миграции сдерживается только материальными
возможностями) - вот фон, на котором проходит жизнь современного С другой стороны, не всё мрачно. Дальний
Восток живёт и не слишком уж бедствует. Правда, его бытие очень контрастно.
Есть страшная разруха: прибрежные посёлки Сахалина, например. Или брошенные
военные базы. А тут же рядом - плодородная земля, огороды, картошка, красная
рыба, строящиеся дороги, японские джипы, хорошие нефтяные заработки...
Здоровый генофонд: народ на Дальнем Востоке красивее и здоровее, чем в
европейском И ноты реального патриотизма. Один намёк на
возможность сдачи Южных Курил Японии вызывает негодование, бурное, и более
действенное, чем все отключения электричества вместе взятые. Может быть, и
пик эмиграции уже пройден. На Дальнем Востоке растут дети. Им там нравится. И
они - пока - никуда не хотят уезжать. В общем, Дальний Восток - это свет и тени.
Там воздух пропитан морской влагой и всегда туманен, а морская вода отражает
солнце более ярко, чем оно само по себе светит. Мало что можно здесь
рассмотреть, если разглядывать впрямую. Остаётся полагаться на боковое
зрение. На впечатления. Они, возможно, не всегда объективны и отнюдь не
всеобъемлющи, но за непосредственность их я могу поручиться перед читателем. Да, и ещё одно. С тех пор, как я побывал на
Дальнем Востоке, прошло два года. Но - можете поверить - ничто существенно там не изменилось. Поменялись имена
начальников. Некоторые проблемы из специфически-дальневосточных превратились в общероссийские. Да цены в рублях выросли в 1,3-1,5 раза. ЧАСТЬ I. ПРИМОРЬЕ В самолёте – туда Из Пулкова рейс во
Владивосток через Барнаул и Иркутск. Тётка, между прочим, красивая. Очень.
Красавица. Иркутск-Владивосток. Вылетаем из Иркутска - и внизу появляется Байкал. То есть: земля, потом горы - а потом обрыв. В бездну. Граница мира. Край Земли. Темно. Синяя вздыбленная линия. Лишь потом видны становятся, играют на солнце волны Байкала. И открывается всё его море. На подлёте к Владивостоку, за огромной
водной многорукавностью, мнгохвостностью
Амура, где начинается Уссурийская тайга - горят леса. Странно это
выглядит с самолёта. Как будто маленький костерок кто-то палит в лесу.
С высоты 11000 метров огромный и страшный пожар выглядит маленьким
костерком. В одном месте дымится, в другом, в третьем, в десятом...
В Хабаровском крае, в Приморском, в Манчжурии.
Там-то вон виден уже Китай, Манчжурия. Пролетели озеро Ханка.
И пожары кончились. Зелёный и безмятежный каракуль тайги. Такое всё
милое, такое зелёное. Ни дорог, ни селений. Ровный меховой каракуль.
Мох-мех. Прилетел Климат Приморья и особенно Владивостока
- ужасный. На благообразном языке это называется - муссонный.
Дикая влажность, дышать невозможно, давление скачет,
от жары падаешь, холод пробирает до костей, ветры налетают и валят
с ног, и к тому же - как придёт циклон (или тайфун, это одно и то
же), а приходит он летом раз в неделю, - так начнётся: ливень, потом
дождь, потом в воздухе висит отвратительная мелкая морось, потом опять
ливень, потом опять дождь, опять морось - и так пять-шесть
дней без просвета. И температура: двадцать восемь - тридцать. Не знаю,
как местные жители, а приезжий скоро начинает чувствовать себя рыбой
в аквариуме. Обсушиться негде: даже в доме на батарее ничего не сохнет.
Утром натягиваешь штаны, рубаху - а они ещё мокрее, чем вчера. Прилетел я, правда, в короткий просвет
между циклонами. Светило солнце и давила тяжкая жара. Китайцы Русские города - неудобные и неуютные.
Владивосток огромен, разбросан по сопкам, островам, полуостровам и
мысам. Центр: двух-трёхэтажные дома, несколько длиннющих улиц, тянущихся
то вверх, то вниз, параллельно и перпендикулярно берегам. Разбитые
мостовые, облупленные фасады, бесконечность машин (все японские, все
гудят, все мчатся без правил), тяжкая загазованность, дышать нечем.
Следы быстрого перехода от обеспеченности к бедности: как уволенный
без пенсиона морской офицер, благородный, но уже затасканный. Тихоокеанская
твердыня России. Не любит русский человек удобства.
А любит создавать проблемы себе и другим. В доме, где я живу, нет
горячей воды. Но хорошо, что ещё пока есть холодная. И электричество
есть. Пока Чубайс не отключает. Наверно, скоро отключит. Всюду китайцы, корейцы. Экскурсанты;
но будто приглядываются: как бы в этом доме
мебель расставить по-своему. Русский мир сжимается. Кому мы, неуютные,
нужны? За противоположным столиком русские
тётки пьют водку и едят. Деловые такие. Разговаривают. Расслабляются.
Лет по сорок. А где мужики? То же самое - в Питере, в Москве, в Красноярске,
в Кызыле... Женщины общаются в кафе, ездят на машинах, делают дела,
руководят предприятиями, воспитывают себе подобных... А мужики где?
Ушли на войну? Непонятно. Первое, что поразило меня во Владивостоке,
буквально повалило с ног - обилие красивых девушек. Они все очень
красивы и стройны. Ничего подобного нет ни в Питере, ни в Москве,
нигде. Все они достанутся китайцам. Очень много китайцев в
было краеведческом музее. Интересная нация:
они всегда и всюду ходят толпою, и обязательно имеют на себе какой-нибудь
элемент униформы. Одинаковые кепки. Или одинаковые галстуки. Или одинаковые
тапки. Или хотя бы очки одинаковые. У них принято разглядывать незнакомого человека. Я стоял в подъезде музея, пережидал ливень. Китайцы проходили мимо - двадцатая группа, тридцатая - и каждый внимательно разглядывал меня. В залах музея они вели себя вежливо, но громко. Хохотали. Потом русская училка привела в музей группу русских детей, и я понял, что китайцы - образцовые в своём поведении люди. Русские дети вели себя чудовищно: всюду бегали, всё хватали, ржали, сопели, возились, верещали, издавали непристойные звуки... К счастью, они скоро ушли. Китайцы же всё осмотрели обстоятельно, после чего все до единого выстроились в очередь в туалет. Приморские забавы За отключением электричества рано или
поздно следует отключение отопления и воды. Газа во Владивостоке нет:
город готовит кашу только на электрических плитах. За водой - бегай
на улицу, к гидранту; а готовить на чём? Есть ещё и такой аспект:
как-то при мне хозяйке квартиры, где я жил, пожилой Эльвире Владимировне,
стало плохо. Вызвали скорую. Пока скорая
ехала, электричество ещё было. Когда же доктор стал делать укол -
вырубилось. Хорошо ещё, что бригада приехала не на пять минут позже:
застряли бы в лифте. Почему и за что приходится страдать
- никто ни понять, ни объяснить не может. Плату по счётчику платят
все. Но - страдают. И жалуются. В этом плане любят приезжих: им, свеженьким,
особенно приятно пожаловаться. Поразительное дело: уже несколько лет
семисоттысячный город живёт в условиях осады. Электричество - это
ещё не всё. А вот однажды поссорились приморский губернатор с владивостокским
мэром - и отключили паром, единственный транспорт, соединяющий город
с районом, расположенным на острове Русском (гордое название!). Три
недели остров был отрезан от мира; туда не везли хлеба, оттуда не
забирали больных и рожениц... Потом паром-таки пустили. Ну и что, произошло восстание, революция?
Побили морду мэру с губернатором? Или хотя
бы окна в их офисах? Ничего подобного. Пожаловались друг другу, попили
водки - и успокоились. В другой раз, тоже из-за каких-то разборок
с мэром, губернатор (тогда ещё Наздратенко) запретил вывозить в городе
мусор. Месяц (или около того) мусор не вывозился. Летом, в жару. Какой
милый человек губернатор! Дальэнерго,
конечно, тоже не лучше. Во время отключений электричества в больнице
каждый раз кто-нибудь умирает. Однажды у женщины в роддоме погиб ребёнок.
Ну и что? Об этом напечатали во всех газетах, поохали, пожаловались
на жизнь, попили водки и успокоились. А ведь надо было строить баррикады,
вешать на фонарях чиновников, штурмовать здание краевой администрации,
Наздратенко - или кого там, Дарькина - вышвырнуть
из окна двенадцатого этажа вместе с начальником Дальэнерго... Нет, ничего подобного. Тишина. Кстати, лифт на одиннадцатый этаж в доме, где я жил, не ходит ещё и потому, что некие местные жители с поразительной целенаправленностью выламывают и выжигают кнопки вызова. Тут уж ни губернатор, ни РАО ЕЭС не при чём. Русский остров и японские машины На остров Русский я попал: и с паромом удалось,
и с погодой. Зелёное море: океан у берегов Приморья зелёный как нигде.
Изумруд. На острове Русском - военная база и
военный городок. Естественно, разруха, груды разбитого железа; местные
жители безработны, жалуются по этому поводу
на жизнь, но с голодухи не пропадают: потихонечку
тащат разбитое железо и продают его японцам. Один из парадоксов Приморья заключается
в том, что при всеобщей безработице (без работы - офицеры, моряки,
рыбаки, геологи и инженеры этого военно-приморского города) и при
- вроде бы - безденежье, все ездят на машинах. Быть без машины - признак
крайней бедности: неприличнее, чем без штанов. Все машины японские,
с правым рулём. Встретить "Жигули" так
же трудно, как снежного человека; на "Волгах" ездят только
начальники недоприватизированных госпредприятий;
милиция - и та пересела с "УАЗиков"
на "Тойоты". Вся эта японская рухлядь стоит копейки,
носится как угорелая, и при этом дико воняет неотрегулированным
выхлопом. Никто машин не жалеет: мой знакомый, Эльвирин зять, обитающий на Русском, возил меня по острову
на своём грузовичке-тойоте, рулил по каменистым
горным тропам, сползал к пляжам, вылезал из распадков - от колёс дым
шёл. А чего жалеть? Год назад купил машину, теперь уже пора
менять на новую. Остров гористый, его гранитные осыпи поросли лесом. Хоть называется он - Русский, но пейзажи здесь все японские. Деревья японские: ильмы, мелколиственные клёны, аралии. Даже берёзы как на японских гравюрах. В зарослях высоких трав на холме греются на солнце два береговых орудия. Огромные стволы, высовывающиеся из гигантских варщающихся башен. Внутри, в скале - шесть этажей, снаряды, подъёмники. Построено в тридцатые годы. Теперь - музей; вход - за деньги. Какой-никакой заработок для воинской части. Город Арсеньев Мой автобус опоздал. Сижу на вокзале
в Арсеньеве и жду знакомых по фамилии Вериго. Дождь, мать его! Терпеть не могу сидеть на вокзалах.
А деваться из-за дождя некуда. Интересно, есть ли в Арсеньеве гостиница? Какие и здесь всюду красивые девушки!
А парни дурацкие: все бритые или стриженые
под бандитов, все сутулые, развинченные, губошлёпы и грубияны. А вот
ещё старики красивые: седовласые старцы. Следующий день. И опять дождь. Гостиница
в Арсеньеве есть, я живу в ней. Как в раю. Номер
(одноместный) с туалетом и душем, шкафом, креслом, столом, тумбочкой,
табуреткой и двумя плечиками для одежды - 120 руб. Местные жители
ахают: "Дорого!". В Южно-Сахалинске я платил 180
за койку в трёхместном номере без удобств, даже без умывальника, с
дурацким телевизором, в котором всё равно
ни черта не было видно. Гостиница плохонькая, но чистая. Бельё
трогательно ветхое. В унитазе вода не спускает, приходится орудовать
душем на гибком шланге... Но жить-то можно. Этажом ниже закусочная
(то бишь, кафе: в Арсеньеве нигде нет надписи
"кафе" - только "закусочная"). Там я плотно позавтракал
всего за полтинник. Пятьдесят рублей за хороший кусок печенки с рисом,
салат, кофе, да плюс шоколадка! Дешевизна - оттого, что Арсеньев -
островок социализма, изолят; город, затерянный
в отрогах Сихотэ-Алиня, построенный когда-то вокруг одного предприятия:
огромного прекрасного авиационного завода. Раньше завод был богат,
а город - образцов. Он и сейчас интеллигентен и подтянут, но завод
стоит; всё дёшево, но денег ни у кого нет. И работы нет. Гостиница
тоже стоит пустая. Раньше арсеньевцы
летали в Москву в магазин. У завода были собственные самолёты. Перед
праздниками устраивались рейсы: побродить по ГУМу,
по ЦУМу, по Елисеевскому,
купить тамбовской колбасы, ветчины, буженины, осетрины, икры, апельсинов,
жене шубу, мужу галстук... И обратно в Уссурийскую
дебрь, в Арсеньев. Теперь... Неподалёку от Арсеньева стоит воинская
часть, элитная, ракетная. Там служат молодые арсеньевцы,
работают на компьютерах. Вокруг части гуляют коровы: это средство
пропитания. Половина солдат и офицеров личного состава части следит
за ракетами возможного противника, а вторая половина коров пасёт.
И картошку тоже окучивает. Вчера, гуляя под дождём по городу,
не мог отказать себе в удовольствии выпить разливного пива: как в
советские времена, в тускленьком магазинчике,
стоя за высоким столиком, из традиционной, широкой, воняющей рыбой
кружки. Закусил копчёным кальмаром. Дождь идёт не переставая. Вчера плюхал я под дождём от вокзала
по ул. 9 Мая, и насчитал шесть или семь похоронных бюро. На одной
улице! Кроме них было ещё несколько стоматологических кабинетов. И
всё. Зато бюро знакомств помещается в библиотеке на главной улице
Жуковского. В этих условиях ночной вопрос "Как пройти в библиотеку?"
наполняется новым смыслом. И в этом социалистическом раю нет общественных
туалетов. Более всего тяжко в России отсутствие
туалетов. На втором месте - невозможность попить нормального кофе.
(Ну, это для кофеманов). Третье - ненадёжность
транспорта и всех транспортных коммуникаций. Пойдёт автобус или не
пойдёт? Опоздает поезд или не опоздает? Вовремя улетит самолёт, или
задержится на неопределённое время в связи с: метеоусловиями, отсутствием
топлива, отдыхом экипажа (и такой вариант был в моей практике)...
Причины здесь две: рас...дяйство и природные условия. В сумме: ты можешь зависнуть, застрять где угодно и когда угодно, в непредсказуемых условиях и при отсутствии кофе и туалета. О сказочных красавицах и прекрасных принцах Сюжет о туалетах, гостиницах и кафе
снова выводит нас к теме девушек. Отъезд в Питер
рассматривается как один из наиболее удачных жизненных вариантов.
Говорю об этом, ей-богу, без тени столичного снобизма. Наоборот, с
грустью. Но такова реальность. В железнодорожной кассе Владивостока
мы разговорились с молоденькой кассиршей, которая только что была
в отпуске в Петербурге - о Петербурге. Слово было сказано большими буквами
и сопровождалось тремя восклицательными знаками. При таких условиях
любой мужчина из Питера, в репродуктивном возрасте и не урод,
может обрести здесь внезапное счастье. Это очень опасно. Кстати - истории о сказочном замужестве.
Дальневосточный жанр. Их здесь слышишь от каждого второго (и от каждой
второй). История номер один. Девушка
получила образование, выучила английский, мать устроила её на работу
в американскую фирму, в девушку влюбился австралиец, увёз её в Австралию,
там женился, у них теперь свой дом - полная чаша; делать ничего не
надо, муж в жене души не чает, ноги моет и воду пьёт; всё бы хорошо,
но её мучает тоска по родине. Номер два. Вполне взрослая женщина
с двумя детьми и без мужа - нашла себе канадца через службу знакомств.
Канадец - богач, дом у него полная чаша, детей/жены не было, и ему
скучалось. Теперь он счастлив как телёнок,
на свою русскую жену не нарадуется, потому что она по русской привычке
печёт пирожки и носит их мужу на работу. Он даже показывает её своим
знакомым, как чудо. Забот у неё нет, делать ничего не надо, но её
мучает тоска по родине. Номер три. Эту историю знаю сам. Сестра
моего знакомого с Сахалина хотела по брачному объявлению выйти за
шведа. Списалась с одним, съездила за его счёт в Швецию. Они пожили
вместе, но ей не понравилось. Скучно. Муж обеспеченный, дом - полная
чаша, делать ничего не надо, но муж, придя с работы, лежит как бревно
на диване и смотрит телевизор. И опять же, тоска по родине. Чем всё
это кончилось уже не помню, но кажется, она
развелась с этим и вышла замуж за другого шведа. Самая сказочная - история номер четыре
- абсолютно достоверная, ибо рассказана моряком, капитаном Кондрашиным,
человеком, неспособным на ложь или сообщение непроверенных сведений. Дети в Уссурийской тайге Нашлись Вериги. Мужичок, родом из здешней деревни,
и его жена, простые и умные чистюли, повезли меня на машине в тайгу.
Там, километрах в сотне от Арсеньева, пребывает младший Вериго, Серёжа. И с ним дети, сорок человек юннатов, его
учеников. Вериги волнуются: можно ли проехать? Тайфун ведь. Вряд ли. За пять дней дождя всё абсолютно залило
водой. До лагеря, действительно, уже не доехать. Пришлось топать по
шпалам, благо тут проходит железнодорожная ветка. Пришли к палаткам
абсолютно мокрые. Лагерь весь в воде, мороси и вязкой
грязи, ходить по которой разумнее всего босиком или в пляжных тапочках.
Любая одежда и обувь становятся мокрыми за пять минут. Летают - несмотря ни на что - бабочки.
Большие, синие, переливчатые. С Сергеем Вериго
наблюдали, как вылупляется цикада из куколки.
Дети сбежались тоже посмотреть - кроме тех, кто в это время собирал
улиток. Кругом изобилие крупных улиток, дети их собирают, жарят и
едят. Не от голода, а от скуки: на шестые сутки непрерывного дождя
делать становится абсолютно нечего. Прекрасные дети, умные, ясноглазые,
красивые. И сам Сергей прекрасен - их вдохновенный руководитель. Увёл
детей в дебри, как гаммельнский крысолов. Лагерь отрезан дождями от Большой земли,
реки уже начинают выходить из берегов, а дороги превращаются в реки.
Парадокс: на шестидневном дожде, когда воздух весь пропитан водою
- в лагере нет воды. Ручеек вырос в мутный поток, затопивший дорогу
и часть поляны, вода в нём - жёлтая взвесь. Собираем дождевую влагу,
но так как уже не льёт, а моросит, то это непросто. Пить нечего. И
умыться нечем. Родители, небось,
нервничают. А детям у Вериги хорошо, и они совешенно
не хотят домой, в сухость и тепло. ...Я ушёл от младшего Вериго,
из леса, где вымок до костей - и тут дождь закончился, появилось небо
и отроги Сихотэ-Алиня. Уссурийская тайга вовсе не похожа на
тайгу, а скорее - на среднеевропейский широколиственный лес. Или на
что-то японо-корейское. Растёт пихта, лиственница даурская,
манчжурский орех, ильм, три-четыре вида
клёнов, совершенно непохожих на наши. Элеутерококк,
лимонник, аралия, чубушник. Сосна. Попадается жень-шень. Я, кажется, заболеваю
- следствие шести дней под сплошным и непрерывным дождём. Что болит
- непонятно, но ломит мышцы и лихорадит. Еду во Владивосток на поезде Новочугуевка-Владивосток
со станции Лимонник. Плацкарт. Сухо. Порадовали чудесным закатом:
тёмные отроги Сихотэ-Алиня в синей дымке и ярко-оранжевые облака слева
над ними. Счастье -
это когда можно снять сапоги, намокшие и набившие ногу. Русская идея В просвете
главной владивостокской улицы (бывшей Ленина,
теперь - Светланской) - замаячил океан.
Абсолютно зелёное море. Спускаюсь вниз, к нему. Наконец-то набережная
и пляж: - на тихоокеанском побережье. Народу много. В городе нет очистных
сооружений, всё сливается в море. Но куда ж денешься в жару? Купаются.
Вдоль пляжа ходят китайцы. Или чёрт их знает кто. Монголоиды
в очках и шортах. Кругом - раздолбанная набережная,
выкрошившийся бетон, лужи, убогие аттракционы, фотограф с "Полароидом" и обезьянкой. Очень много очень красивых
русских девушек. Китайцы ходят группами, вежливо, как хозяева. Наверху,
на горе, торчат русские пушки. Музей: "Крепость Владивосток".
Его посещают одни китайцы. Рядом рыбный рынок с очень дорогой никому
не нужной рыбой. В дельфинарии показывают скучные, выученные танцы
морских котиков. Русским миром овладела одна идея. Её
думают все. Все этого хотят. Эта идея - отступление. Отступать везде,
всегда и всюду. На всех фронтах. Развёрнутое такое бегство. Сдавать
земли. Не рожать детей. Отдавать жён и дочерей заграницу. Литва -
не наша. Молдавия - не наша. Чечня - не наша. Курилы, Сахалин - не
наше. Что - наше? Что? Что? Иногда кажется, что из Владивостока
все уехали. Кто ещё не уехал - мечтает уехать, и мечту осуществит.
Уезжают - куда? В Симбирск, в Кёнигсберг, в Оттаву, в Москву... Всё
равно куда. Там - будут так же жаловаться на жизнь, как здесь. Жаловаться
на жизнь для русского человека - главное. Постепенно в жалобах перейдут
на другой язык. Американский. Шведский. Китайский. Весь мир станет
русским, но никто, кроме Бога, не будет знать об этом. Русское имя
забудут. По всему миру рассеются умеренно умные,
умеренно красивые полурусские выблядки.
А нас, русских, самых умных, самых красивых в мире (здесь, во Владивостоке
это ясно видно) не будет нигде. Ночью была гроза - страшная. Молния била в сопку прямо над моей головой. Дождь даже не лил. Грохот разрывал небо и землю как глупый дырявый мешок. В комнату залетел комар и своим писком не дал мне спать. Маленькое послесловие к части первой Любопытные вещи узнал я во владивостокском
краеведческом музее имени Арсеньева. Оказывается, основатель русского
Приморья и строитель Владивостока адмирал Невельской родился в деревне Дракино
Нерехтского уезда Костромской губернии.
Года два назад проезжал я через эту деревню и запомнил: название запоминающееся.
А дед питерского писателя Вадима Шефнера,
книги коего согревали меня в студенческие годы, был во Владивостоке
генералом. А лейтенант Пётр Петрович Шмидт тут проходил службу - возможно,
под началом Шефнера. А гласный владивостокской
городской думы Н.П.Матвеев - дед известного эмигрантского поэта Ивана
Елагина, а также и дед известной советской поэтессы Новеллы Матвеевой.
Таким образом, Новелла Матвеева ("Пони бегает по кругу")
и Иван Елагин ("Здесь дом стоял и тополь рос. Ни дома
// Ни тополя...) - двоюродные брат и сестра - через Владивосток.
И, наконец, известный актёр Юл Бриннер - потомок богатого владивостокского купца Юлия Бриннера. Как скрестились над зеленью владивостокских
бухт эти жизненные линии! Кострома, Кронштадт, Севастополь, Москва,
Лос-Анджелес... И мой дальний родственник, энтомолог и авантюрист
Николай Флегонтович Иконников - ловил здесь бабочек накануне революции.
Умер он потом во Франции. Остатки его энтомологической коллекции доживают
век у меня дома, В Петербурге, в десяти тысячах вёрст от Приморья. В ботаническом саду Владивостока цветут
разнообразные лилии. Они прекрасны и мокры, ибо опять дождь. Я хожу
между гряд, весь мокрый, занавесив голову капюшоном, и - дышу. Далеко
отсюда, в порту, грузится контейнеровоз "Капитан Кремс"
- осколок некогда великого советского торгового флота. Завтра я на
нём ухожу отсюда - на Сахалин. Если, конечно,всё
сложится благоприятно: не налетит тайфун, не отрубится
электричество, не случится забастовка в порту, не разыграется очередная
война между губернатором, мэром, начальником Дальэнерго
и прочей нечистью... Ближайшая к ботаническому саду железнодорожная станция называется красиво: "Океанская" ЧАСТЬ II. САХАЛИН "Попажа" Контейнеровоз "Капитан Кремс".
Он идёт Японским морем, и я "иду" на нём. Надо же! Даже есть у них такое слово: "попажа": - Ой, туда худа попажа!
Километров сорок, и всё мох (т.е. болото)... Разве зимой только... Вопрос: как попадать на Сахалин? Ответ:
никак. Из Европы глядя кажется, что от Приморья
до Сахалина - шаг шагнуть. Уж если во Владивосток из Питера добрался,
так уж из Владивостока на Сахалин в два счёта перепрыгнешь. На самом
деле, расстояние между владивостокским Золотым
Рогом и рейдом сахалинского порта Корсаков - примерно тысяча километров.
И преодоление их - смесь везения и искусства. Типичная "попажа". Причём попажа явно
"худа". Нет, конечно, если денег много... Самолёт
летает из Владивостока в Южно-Сахалинск. В один конец сто баксов
(час полёта). В общем-то, деньги. Есть другой путь, сравнительно дешёвый:
поездом "Владивосток-Сов.Гавань" до
станции Ванино; там - паромом через Татарский пролив до Холмска;
ну, оттуда всё равно в Южно-Сахалинск, ибо все дороги на Сахалине
начинаются от Южного. Но труден этот путь, тернист и непредсказуем.
Поезд дребезжащий, вагоны старые, грязные; тащится он кругалём,
медленно-медленно, особено после Хабаровска,
по связующей ветке на БАМ. Горы, дичайшая
тайга, жилья нет; дизельный локомотив, отчаянно чадя, ползёт вверх
и вниз по сопкам и распадкам. Население поезда скучает, пьёт водку...
Ну, в общем, трудное путешествие, почти двое суток. Прибыли в Ванино
- здесь роковой вопрос: пойдёт ли паром? В советское время ходил четыре
раза в сутки; теперь - один раз, а бывает, что и вовсе не идёт: топлива
нет или погода плохая... Ни узнать об этом заранее, ни купить заранее
(во Владивостоке) билеты - невозможно. Итак: попал на паром - повезло;
не повезло - сиди в Ванино и жди... С гостиницами там понятно как. Но и когда "повезло", когда
"попал" - это ещё не значит, что повезло совсем. Прибыли
в Холмск - а надо ещё добраться до Южного.
Восемьдесят километров всего, но... Раньше тут ходили электрички;
теперь участок железной дороги Холмск-Южно-Сахалинск закрыли из-за аварийности; ехать на
поезде, конечно, можно, но кружным путём: поезд ползёт целый день.
А автобус за полтора часа доезжает, но, естественно, мест нет. Лучше на Сахалин морем. Красиво, романтично...
Это, правда, тоже та ещё эпопея. Нужно проникнуть
во Владивостокский порт (а он огромен - километров десять по берегу,
и охраняется); там найти транспорт на Холмск или Корсаков (причём заранее бывает неизвестно, куда
этот транспорт пойдёт); потом договориться со старпомом (а он скажет:
"А, я не знаю: будут места, не будут... Ты приходи после погрузки." - "А когда погрузка?" - "А хер её знает, думаем в два начать,
а как получится - хер знает...") Поясняю: пассажирского морского сообщения
между страной и Сахалином нет; информации о том, какой транспорт и
когда пойдёт на Сахалин - тоже нет. Обустроился Всё-таки, повезло. Договорился со старпомом, и
место нашлось, и с погрузкой только на восемь часов задержались. Заплатил
тысячу рублей - по сравнению с самолётом недорого: тут ведь ещё и
кормят. Вечером притащил свой рюкзак, забрался в каюту. Каюту уступил
матрос, молодой парень. Стенки оклеены голыми девочками. Некоторые
картинки уж прямо совсем... При моём появлении в щёлочку убежал пугливый
таракан. Грязновато и душновато, но - слава Богу. Попутчик. Некто Алексей из Москвы.
Студент. Когда я поднялся к старпому договариваться о проезде, заметил:
у дверей на полу сидит тощий юнец замученного вида, а рядом большой
рюкзак прислонён, и ледоруб. От юнца и от рюкзака пахло долгой дорогой.
Познакомились. Путешественник (не перевелись ещё!). Голодный, а глаза
светятся. В каникулы решил двинуть из Москвы на Камчатку. Денег мало.
До Владивостока ковылял поездом - восемь суток в плацкартном вагоне.
И вот, вписался на "Кремса" -
"Кремс" после Корсакова отправится
в Петропавловск. Мне пилить морем двое суток, а Алексею - неделю.
Самое удивительное, что выжига-старпом взял Алексея в рейс
почти за просто так: за пятьсот рублей с кормёжкой. Посмотрел на рюкзак
- и взял. Даже в наши дни уважают странников. Пальцем у виска крутят,
но уважают. И я уважаю: надо же, восемь суток в
плацкартном! Ни встать, ни сесть, ни помыться...
В нашей каюте уже, вечером, Алексей снял ботинки... Ух... Да, восемь
суток... Надо срочно выпить. На Корсаков Рано
утром только отплыли. Я услышал это ещё потягиваясь
в койке. Было сумрачно; обыкновенный дальневосточный
влажный туман чувствовался вокруг; тусклый свет с проблесками
от мелкой волны сочился в иллюминатор. Встал, вышел на палубу. Берег
был близко, но почти не виден. Несколько высотных зданий смутно протарчивали
сквозь волокнистую дымку. Владивосток уходил. Виднелись корабли. Рейд.
Там вон - остров Русский темнеет. Потом Никто не научился так точно изображать
волны, как японские художники. Вода поднимается, верх её вздыбливается,
вырастают её пальцы и щупальца, отрываются капли, зависают, летят
и падают в пену. Море бледное, светлое. Естественное
дело, чайки. Магия океана - та же, что и магия пустыни. Абсолютная
простота. И человек здесь - один-на-один с истиной: линия горизонта, плоскость поверхности
воды или песков, бесконечный объём неба. Поглощает истину и поглощается
истиной. Вышел Алексей с биноклем. В бинокль
долго глядел. Куда? В никуда. Но наконец высмотрел: дельфины. Во-он там, спина мелькнула. Вот ещё, ещё и ещё. Пассажиры бродят по палубе. Человек
семь. Из разговоров понял, что вон тот, высокий, мясистый, с начальственным,
но добрым лицом, гонит на Сахалин три новеньких джипа-тойоты.
Машины стоят, прикреплённые, сверху, на контейнерах. Джиповладелец
путешествует с дочерью, с другом-приятелем и с подчинённым, молодым
человеком. Этот последний прислуживает отцу и увивается вокруг дочери,
вполне капризной барышни шестнадцати-семнадцати лет. Прямо курортная
компания. Ещё двое: "лица кавказской национальности". Везут
арбузы на Камчатку. Вчера вся команда до полночи грузила мешки с арбузами,
и поэтому сейчас матросы и штурмана - все - едят арбузы. В подсобке
на средней палубе - склад коробок с яблоками. Там, в углу - свалены
бананы. А там - упаковки китайской лапши. Оба "лица кавказской
национальности" стоят на корме, опершись, возле флага, и смотрят
в воду. День проходит. В каюте допиваем коньяк.
Делать нечего. Смотреть в воду. Впрочем, это самое лучшее, самое осмысленное
из человеческих дел. Проходит и второй день. К вечеру, в
сумерках, появилась земля справа по борту. Значит, мы входим в пролив
Лаперуза, а земля та - Япония. Остров. Скала. Огоньки на скале мерцают.
Темнеет совсем. И земля эта, покрытая тучами, отражает догорающий
в противоположном углу горизонта закат. На краю скалы чернеет зуб
маяка. Японцы посылают нам сигналы. Стемнело. Завтра должны прийти
в Корсаков утром. Утро. Проснулся от
того, что - тишина. Машина не работает. Светло. Девочки на
стенках уже озарены и согреты утренними лучами. Стоим на рейде. Вот
он, Сахалин. Низкий берег тянется направо и налево, в виде огромного
полукруга. Посередине - городишко, порт; суда видны, причалы. Корсаков.
Залив Анива. На корме матросы и кое-кто из пассажиров
ловят крабов. Опускают в воду верёвку с крючками и приманкой. Краба
пока только одного поймали, небольшого, а вот камбалы - уже два ведра.
Стоять долго. Солнце слегка просачивается сквозь облачную дымку. Не
принимает порт. Я, Оля, видел Вас во сне. Точнее, как светленькая юбка возле ног в туманное и влажное пространство, Поэтому я к Вам пишу - туда, Сон вспомнился - в котором я не видел из кожи слов. Вот море - мир иной, Сейчас идём проливом Лаперуза. чернеет на чуть видимом мыске. Чем дальше мы, тем души наши ближе. Не вы. Вам не понять. Поднять рукав, сегодня с левой, я
хлебнул из фляги. Я Вас... Я к Вам... Простите. Лабуда. Куда ж нам плыть? Шар всюду одинаков. Двадцатое июля. Рейд. Корсаков. Не тот Сахалин! На лирический лад настраивает долгое
стояние на рейде. Стихи, сны про любовь... Так стоять - скука смертная.
В пять вечера наконец нас пустили, "Кремс"
причалил, и мы сошли вниз, на сахалинский берег. Толстяк с джипами неожиданно предложил
подбросить меня до Южно-Сахалинска (здесь все называют столицу Сахалина
просто "Южный"). Выгрузились, прошли портовые формальности,
поехали. Всю дорогу я вертел головой: вот он, Сахалин! Читал про него,
слышал - и вот, не узнаю. Не такое всё. Обыкновенное всё, и в то же
время странное. Трава растёт по обочинам дороги: обыкновенная, по
имени лопух - и странная, ростом метра в три. А деревья по имени дубы
- наоборот, маленькие, ниже лопухов, и листья у них совсем не дубовые,
а какие-то грушевые... Всё кругом сочно-зелёное, и всё цветёт. Двадцатого-то
июля! Шиповник цветёт, саранки, лилии, марь...
Ирисы даже. Уж на что это совсем не похоже, так на те описания неприютной
земли, мрачной юдоли слёз и скорби, которыми Чехов так щедро уснастил
книгу о Сахалине. Головой верчу, ну, и с толстяком разговариваю.
Он-то сам родом отсюда, предприниматель, вот, приехал дочке родину
показать; в Южном ждут жена и тёща: самолётом
прилетели; на своих трёх джипах намерены они вшестером проехать весь
Сахалин с юга на север, от Корсакова до Александровска. (Как я понял впоследствии,
джипы после такой поездки смело можно будет выбросить. Видно, мужик действительно не бедный). Вот и город. Обыкновенные пяти- и девятиэтажки. Японские машинки бегают. Направо - сопки, покрытые сочной тёмной зеленью. Налево - вокзал. Приехали. Попрощались. Вдыхая тяжёлый, полный ядовитого выхлопа воздух, я напялил рюкзак и пошёл искать пристанище. Куда деваться? В гостинице обрёл я койку в пустом
трехместном номере без душа, но с умывальником. Гостинница
обычно заполняется перед отходом поезда на север, в Ноглики.
Он идёт через день рано утром, и все, прибывшие
в Южный из окрестных городов или с Большой земли, устремляются ночевать
в привокзальные "отели". Ноглики
- это уже страна нефти. Там, на севере - нефтяные княжества: Тымовское,
Арги-Паги, Эхаби,
Оха. Где-то там же стёртый
с лица земли землетрясением Нефтегорск. Дороги туда, если верить карте, есть, а практически
- нет. Как-то люди добираются: до Ногликов
поездом, дальше - вертолётом или вездеходами. Переночевал, утром пошёл гулять, и
понял, что у меня есть проблема: куда податься? В Южном
делать нечего; все его достопримечательности обойти можно за полчаса.
Куда ехать? Что делать? Вышел на окраину; по размытой дождями глинистой
дороге поднялся наверх, на сопку, господствующую над городом и прикрывающую
его с востока. Тут и дождик не замедлил покапать. Дождь на Сахалине
- всегда. На сей раз он только немножко спрыснул
меня и заросшую густым лиственным лесом сопку. Наверху дорога упёрлась
в здание санатория с красивым названием "Горный воздух".
Вернее, в развалины санатория. Неподалёку от них - живописная полянка,
сильно замусоренная бутылками, жестянками и прочей дрянью. Оттуда - прекрасный вид на город и даль. Простор.
Желание взлететь. На краю полянки, над обрывом - оградка;
на перильцах сидят три девчонки и мальчишка, и отчаянно матерятся.
И я стою неподалёку, смотрю вдаль. Курю. Рыжая девчонка лет четырнадцати,
самая бойкая, которая только что тяжёлым матом объясняла мальчишке
что-то про половой акт, соскакивает с перил, подходит ко мне. - Здравствуйте. Извините
пожалуйста, можно у вас попросить сигарету? А две? Спасибо Вам большое. И отходит. Изысканно вежлива. Прямо
комильфо. Спускаюсь вниз, в город. Что ещё делать?
Рынок. Рынок как рынок. Корейцы торгуют. Сахалинские корейцы освоили
два рода занятий. Вся торговля на острове корейская, и все строительные
рабочие корейцы. Самое интересное на рынке
- корейская еда. Кухня сахалинских корейцев отличается от кухни их
материковых соплеменников: она острее и более морская. Гребешки, осьминоги,
кальмары и крабы во всевозможных соево-пряных
соусах. Фирменное блюдо - маринованные в чём-то сладко-остром стебли
огромных сахалинских лопухов. Попробовал. М-м-м... От рынка неподалёку улица, а на ней - садик в японском стиле и домик в садике, тоже в японском стиле. Музей. И я зашёл в музей. И тут-то открылась маленькая потайная дверца в волшебный сад-Сахалин. Музеум Холодное Охотское море С запада Сахалин омывается сравнительно тёплыми
водами Татарского пролива; с востока - холоднющим
Охотским морем. Узкий остров насквозь продувается ветрами. Именно
поэтому деревья здесь низкорослые. На морском берегу кроны их, бывает,
вырастают в одном - подветренном - направлении; это назвается
"флаговые формы". Деревья-флаги. Ещё добавим: всё время
через остров проносятся циклоны (они же тайфуны); льют, сыплются и
моросят дожди. Лето начинается очень поздно: в июле; и тянется до
середины октября. Поэтому июль - месяц цветения. В конце июля - начале
августа пик дождей; сентябрь относительно сух, солнечен
и прозрачен. Такой вот климат. Я поехал в Охотское.
Это такое место и крохотный посёлок на берегу Охотского моря километрах
в сорока от Южного. Рядом - озеро и мыс Тунайча.
Туда проложена неплохая асфальтовая трасса (асфальт на Сахалине
- редкость, экзотика... Впрочем, о дорогах
- после). Но по этой трассе не ходит никакой общественный транспорт.
Как ехать? Никак. Вот так: доехал на автобусе до поворота на Охотское.
Дальше пошёл пешком. Всего двадцать пять километров - пустяки! Дождик
только. Люди удивительно всюду разные. Вот
едут по трассе на джипах, дождь, человек с рюкзаком глосует.
Мимо! Один мимо, два мимо, двадцать... А двадцать первый притормозил,
подъехал, погрузить рюкзак помог, до самого места довез, хоть это
и не по дороге... И денег не взял. Я ему: - Спасибо, выручили, дай вам Бог удачи! А он: - Да ну, что вы, как же иначе-то? Мне
же ничего не стоит... И ещё вышел и помог рюкзак надеть. Всюду люди разные. Но как общее правило:
чем дальше от Москвы, тем больше альтруизма и взаимопомощи. И вот оно, Охотское море. Белое, холодное.
Длинная, бесконечно длинная, плавно изгибающаяся песчаная отмель тянется
в ту сторону, и в ту. Там - белизна моря, сливающаяся с белизной дождливого
неба. Тут - сочная зелень высоченных трав, поляны алых лилий, оранжевых
и жёлтых саранок, розовые пятна шиповника,
а подальше - синеватая щётка густорастущих и почти карликовых пихт.
Запах моря, пихтовой смолы и розового масла. Между этим ботаническим разнообразием
- какие-то дома. Или нет, развалины? Или нет, дома? Развалины, но
кто-то в них, положительно, живёт. Бельё сушится, собаки бегают...
Небритая личность показалась из-за угла. - Здравствуйте, не скажите, где здесь
археологи стоят? - А, да вон там... - (машет рукой) - где ракетная часть была, увидишь, ямы там с бетоном... Под землёй, на земле и в космосе Действительно, ямы с бетоном. Как я
понимаю, позиции для каких-то небольших ракет. Заросли травой, развалились.
Перед руинами бывшего гаража - лужайка, а на лужайке - знакомая картина!
- палаточки стоят. Вон человек бородатый
пошёл. Явно тут археологи. Экспедиция Южно-Сахалинского музея
копает поселение охотской культуры. Экспедиция - начальник Ольга Алексеевна,
трое взрослых мужиков - Игорь, Женя, Артур... И... и остальные - школьники.
Дети. Человек двадцать. В общем, я с ними быстро познакомился. Всё-таки,
удивительно: вошёл в палатку, представился, меня к столу позвали,
дали ложку, миску - и я сразу почувствовал себя среди
своих, так же точно, как если бы три года
проработал в этой экспедиции. Между прочим, идея ездить с детьми
в археологические экспедиции - питерская идея. Сколько мне известно,
первым придумал проводить раскопки силами школьников питерский археолог,
романтик и авантюрист Алексей Виноградов. В 1970 году основал он кружок
археологии во Дворце пионеров, и лет десять с одними кружковцами ездил
копать курганы в Туве. Дальше пошло: Ленобласть, Ладога, Луга, под
Новгородом что-то... Хакасия, Минусинск... Три года назад бродил я
по Волге, и в городе Плёсе вижу - копают. Подошёл: дядька бородатый
руководит, а с лопатами - школьники. Это очень правильно. В полевой
археологической жизни заключено мощнейшее воспитующее
начало. И именно правильное начало. Там всё искренно. Там есть и взаимовыручка,
и ответственность всех за всех, и природная среда, порождающая опасность,
и тяжёлый осмысленный труд. И каждый виден, каждый таков, каков он
есть. Не спрячешься. Вот поэтому так легко почувствовал
я себя за этим столом. Лица кругом все открытые. Живые. Прекрасные.
Да, но надо же и выпить! Вечером отвёл
Артура в сторону: - Ну, а как насчёт...
это? У меня с собой было... Оживился. - Отлично. Только - когда дети улягутся.
И, того... Всё-таки, ты спроси у Ольги Лексевны.
Начальник, неудобно. Она, кстати, не пьёт. Артур работает в лагере поваром. Искатель
приключений. Вообще - моряк. С археологами копал на Курилах. В украинской
тюрьме отбыл срок за то, что нелегально ходил с караванами оружия
в Сербию. Вернулся, и снова с археологами. В общем, вечером, когда
все угомонились, мы с Артуром и Женей сели выпивать. Выпили, и пошли
в ларёк. Да, это интересно: в Охотском нет ничего, кроме развалин, но есть ларёк. Даже
два, один против другого. Взяли там водки, которая при распробовании
оказалась чистой бадягой. Не знаю, что сталось
бы с нами, ибо мы, вернувшись, сели и стали эту дрянь
выпивать... Но тут на краю лагеря послышались голоса, шаги, и две
фигуры нарисовались под сенью палатки. - Добрый вечер. А мы слышим - тут у
вас жизнь происходит. - Петрович! Гена! Давай! Садись! -
обрадовался Артур. Вошли и сели. Своеобразная пара: папа
с сыном. Оба - по виду - синие алкаши. Папа без зубов, весь худой,
сморщенный, глаза водянистые. Сын малость одутловатый, одет в фуфайку, рваные сандалии на босу
ногу... Налили, выпили, разговор пошёл... И тут я понял простую вещь:
папа с сыном составляют весь штат станции спутниковой связи, или как
там это называется. Стоит такая антенна, радар; рядом - хижина. В
хижине - приборы. Приборы непосредственно получают картинки со спутников,
и по этим картинкам много чего делается ясно. Например, прогноз погоды
на площади от Читы до Петропавловска составляется на основе тех данных,
которые ловят, обрабатывают и передают папа с сыном. Как это всё происходит в России - загадка.
Руины; посреди руин -избушка; в избушке два алкоголика квасят. И разговор ведут
- о Гегеле и Кьеркегоре. На печке портянки сушатся, а за печкой -
компьютеры. В перерывах между стаканами подходит то один алкаш, то
другой нетвёрдою походкой к компьютерам, снимает и научно обрабатывает
сложнейшую информацию, передаёт её куда следует. И снова идёт квасить. И всё функционирует. И спутники летают. Всё перестаёт функционировать только тогда, когда в эту систему вмешивается начальство в галстуке. Или иностранцы. "Скала, о которую в пыль разбиваются
волны" Три дня прожил я у археологов, и на
раскопе побывал, и в баньке попарился - а на четвёртое утро поехали
мы с Игорем Самариным по сахалинским дорогам. Игорь - сотрудник музея,
работает и с археологами, и ездит по острову, что-то изучает, что-то
фотографирует для научных целей - я не особенно разобрался, что. Но
он предложил мне ехать, и я мгновенно согласился, ибо это был подарок
судьбы. Иного способа поездить по Сахалину, побывать в диких его углах
для меня просто не существовало. И вот, выехали мы из Охотского, промчались сквозь Южный, свернули на Холмск. Это всё - асфальт; дорога кружит у подножия горного хребта, взбегает вверх, переваливает через невысокие горы. Горы тут вообще невысокие, лишь в немногих местах, преимущественно в центральной части острова, возносятся выше тысячи метров. Перевал, за которым открывается спуск к Холмску и берегу Татарского пролива, расположен на высоте метров пятьсот. Спустились, проехали пыльный, облупленный Холмск. Отсюда трасса (грунтовка) идёт берегом Татарского пролива. Теоретически - до посёлка Бошняково (километров двести). На самом деле - докуда доедешь. Часть оной трассы закрыта из-за аварийности, и вследствие закрытости, разрушается. Часть уже разрушилась. В пролив всюду скатываются речки и ручьи, образуя каньоны. Через них при японцах были наведены мосты (некоторые, впрочем, созидались ещё во времена каторги; строил их известный аристократ-убийца, инженер и каторжник Ландсберг; пользуясь случаем, отмечу, что его постройки - единственное, что сегодня напоминает о каторжном Сахалине). Сейчас мосты разваливаются, и проехать на машине можно дотуда, докуда дотягиваются их неразрушившиеся опоры. Но и это ещё не всё. Сахалин, особенно его западный, более тёплый и влажный берег - страна селей. Несколько таких грязевых потоков свалились с прибрежных гор на берег и трассу как раз перед нашей поездкой, чуть ли не накануне. Проехали мы Холмск, проскочили полуразрушенный посёлок с завлекательным названием Яблочный - и вот: дорога залита грязью, завалена землёй, частично смыта вниз; дорожная техника во-всю работает, расчищает завал. Прибрежные посёлки связаны со всем миром одною береговой трассой; съехал сель - и попасть из Холмска в Чехов (50 км по прямой) можно только через Южный-Долинск-Асентьевку-Ильинский (около 250 км). Мы, правда, проскочили: машина у Игоря - зверь. Старенький "Субару", четыре вэ-дэ, дребезжит, кажется вот-вот развалится - а проходимость потрясающая. На этом боевом коне выскочили мы с
трассы на прибрежный песок. Тут - широкая отмель, частично поросшая
травой и кустарником. В прежние времена служила она военным аэродромом,
ещё остатки взлётных полос сохранились. Вот и море. Бурлил Татарский
пролив, бурлил, швырял тёмно-жёлтую воду высокими волнами в берег.
По краю бурной пены промчались мы к маяку, мрачным героем торчащему
на возвышенности у мыса. Там живёт хмурый, подстать океану, бородатый
мужик, приятель Игоря... Впрочем, у Игоря всюду на Сахалине приятели.
Такое впечатление, что он на дружеской ноге со всеми семьюстами тысячами
сахалинцев. У сумрачного хранителя маячного огня
мы перекусили, поговорили за жизнь, побранили "демократов"
и губернатора - и дальше рванули. Снова по трассе. Посёлок Чехов:
закопчёный, грязный, дома с выбитыми стёклами,
развалины рыбкомбината... И снова берег,
злые волны шумят слева внизу, под обрывом... Посёлок Томари. Остатки японского храма в распадке над домами. Не
то чтобы развалины, а так: сакральные ворота в виде огромной буквы
П из трёх каменных глыб; за ними в траве угадываются очертания
фундамента алтаря. Вот и всё, что осталось от синтоистской святыни. За Томарями
спустились с обрыва, вышли на берег, на узкую отмель. Несколько змей
убежали от наших шагов с чёрного песка в траву. Жёлтые волны всё могущественнее
стучали в берег. - Вон, смотри, сивуч! - крикнул Игорь
и дал мне бинокль. В трёхстах метрах от берега из чёрной
воды торчали чёрные рваные камни. На самом высоком камне лежал, задрав
голову кверху (как будто пел песню, или разглядывал звёзды) крупный
зверь, тоже чёрный, гладкий, вдохновенный. Поблизости от скал из воды
выскакивали и прятались обратно ещё несколько чёрных усатых голов.
Сивучи. Мы прошли по берегу. Невдалеке, у кромки прибоя, валялось
мёртвое торпедообразное тело. Ещё один. - Вот это место по-айнски назвается: "Та скала, о которую в пыль разбиваются волны" - пояснил Игорь - Так, примерно, можно перевести. Синие цапли И -
дальше, той же дорогой. Переночевали под шум моря в палатке невдалеке
от посёлка Ильинский. Эти посёлки - мрачное зрелище. Брошенные дома,
мёртвые окна, обвалившиеся трубы, развалины заводов. По берегам -
железные остовы разбитых и брошенных сейнеров. Хмурое, полупьяное
население. Делать здесь нечего, уехать отсюда некуда. Рыбзаводы
стоят, рыбфлот разворован,
зверофермы брошены. Как-то живут - доживают. От Ильинского дальше дорога становится
лучше. Тут ездят грузовики с углём из Углегорска в Южный.
Ещё километров тридцать - и у Красногорска большая дорога сворачивает от берега в сторону.
Прибрежная трасса тянется, становясь почти непроезжей, ещё километров
двадцать - и всё: дальше мосты снесло минувшей весной. Вот тут начинается
заказник, раскидавшийся по берегам обширного озера, именуемого Айнским. За озером виднеются тёмные вершины гор: Ичара и гора Краснова. 1022 и 1093 м соответственно. Для
Сахалина - прилично. Появляются они из туч изредка, и снова в них
прячутся. По совершенно невероятным ухабам и лужам, когда-то считавшимся
трассой, проезжаем на боевом "Субарике"
сквозь пихтово-тисовый лес, выруливаем на берег. Река впадает в море
широким потоком; море совсем уже разбуянилось; небо почти черно. Ветер
свистит. И мы идём купаться. Если можно это так назвать. Вбегаем в
огромную волну, она кроет с головой, и тут же выбрасывает на отмель.
Холодная! Бодрит! Идём обратно к машине. За поросшим
травой песчаным гребнем, где уже не чувствуется морской ветер, и где
выдаёт свой писк первый комар, вдруг видим: медвежье дерьмо. Свежее.
Только что здесь был. Ночевать остались в доме егеря, на
самом берегу широкого Айнского озера. С
хозяином, конечно, Игорь на дружеской ноге. Перед ночью идём на озеро
- смотреть синих цапель. Игорь и хозяин обсуждают жизнь и заработки.
Заработки здесь - в основном за счёт американцев. Любят они ездить
на Айнское: охотиться, да природу на камеру снимать. Австралийцы
тоже бывают. Новозеландцы попадаются. Совсем вечер. Перед заходом солнца
вдруг очистилась северо-западная сторона неба; в сине-оранжевых полосах
заката явилась косматая вершина горы Ичара; запереливалась сказочными
цветами поверхность озера. И вот - птица взлетела с воды, огромная,
переливчато-синяя, и устремилась наискосок вверх, вытянув шею, панически
крича. И тут же - пол-озера поднялось на воздух. Десятки синих переливчатых
длинношеих птиц рванули куда-то, прокричали своё
- и скрылись за деревьями. Стемнело. Мы пошли спать. Ухабистые дороги и богатые иноземцы. Сахалин - остров контрастов (как, впрочем,
и весь Дальний Восток, да и вся Россия). Начиная с дорог. Прекрасная,
гладкая, как отполированная, трасса Корсаков-Южный-Долинск - и убойные ухабы остальных сахалинских
дорог. Мы доехали с Игорем до Углегорска. Шёл обычный дальневосточный
дождь: то ливень, то морось. Возле Углегорска начался асфальт, но
лучше бы он не начинался. По его трещинам и разломам догребли до угольного
разреза. Нам надо было прощаться. Игоря звали неведомые дороги, а
моё пребывание на острове заканчивалось. У разреза
остановились, дабы договориться с каким-нибудь водилой:
посчастливится - до Южного, а то - хоть до Ильинского. Автобус,
как нам сказали на автостанции, скорее всего, из-за селей не пойдёт.
Один водила взял меня до Ильинского. Обнялись с Игорем. - Ну, - сказал Игорь - ты побывал в
таких местах Сахалина, в которых редкий сахалинец бывал. Счастливого
пути. - И тебе счастливо добраться. Хорошей дороги и целеньких мостов. По страшным ухабам, на которых, кажется,
вытряхивает из тебя печёнки, а КАМАЗ должен непременно развалиться,
добрался я до Ильинского. Там застопил другой КАМАЗ - до Южного.
Грунтовка от берега Татарского пролива идёт здесь через перевал и
спускается к берегу Охотского моря. Самое узкое место острова. На
охотском берегу у дороги сидят - кто бы вы думали? - цыганки. Торгуют
косметикой, кожаными куртками, платьями - и крабами. Огромные крабы,
по полметра (с клешнями) в диаметре, красные, пахнут морем. Шофёр
мой купил пару крабов, положил рядом с собой, отломил клешню - и давай
грызть. Одной рукой рулит, другой - с крабом расправляется. Так и
доехали до Южного. И вот, опять дождь, я ночую всё в той
же привокзальной гостинице. Но - не один. Сосед мой по номеру прибыл
с материка, а утром едет поездом в Ноглики. Везёт три ящика и огромную сумку фруктов, и поэтому
путешествует сушей и морем, а не по воздуху. Молодой парень, работает
на буровой, нефть добывает. - Зарабатываем мы, - говорит, - прилично. Чего ж, грех жаловаться. Долларов пятьсот-семьсот в месяц получается. Не то, что тут, в Холмске каком-нибудь, или в Томарях, где за тысячу рублей в месяц люди удавиться готовы, и то работы нет. Но ведь ты пойми, что обидно. Ведь я вот, специалист, вкалываю, а рядом американец ту же работу делает, а получает в десять раз больше. Ведь какие у них ставки? Да он меньше чем за пять тысяч баксов и разговаривать не станет... Ты ешь персики, ешь, а то мне всё равно не довезти... И ведь они что делают? Они всё тут скупили, вся нефтедобыча тут принадлежит американцам. Наши, которые начальники, которые к скважине близко не подходят, всё здесь, в Южном тусуются - им они платят по две, по три штуки баксов. Купили, значит. А с нами, с русскими работягами, разговаривает такой как с рабами. Понимаешь, что обидно: они нас на нашей же земле за людей не считают. Презирают. Вот что обидно. Маленькое послесловие к части второй Из Южного во Владивосток я всё же улетел самолётом.
Уж больно заморочно искать другие пути: ехать в Корсаков или Холмск, там сидеть, ждать транспорта. А сколько ждать? День,
неделю, месяц? Или на пароме и поезде тащиться? Так опять неизвестно:
пойдёт паром или не пойдёт; будут билеты или не будут... В общем,
выложил сто баксов - и улетел. Аэропорт в Южно-Сахалинске плохонький, такой же почти, как в Барнауле, только почище. Самолёт разбежался, взлетел. Небо разъяснело. И когда мы набирали высоту, увидел я внизу ниточку берега Татарского пролива, речки, сбегающие к нему и светлый песчаный мыс, на кончике которого торчит крохотный маячок, а домике у маячка живёт хмурый бородатый мужик, приятель Игоря Самарина. "В краю, где спорят с соснами ветра, Вспоминая руины прибрежных посёлков и пламенные
речи вчерашнего гостиничного соседа, вспомнил я также фразу из Чехова
("Остров Сахалин", XXII): "Гонит ссыльных из Сахалина
также стремление к свободе, присущее человеку и составляющее, при
нормальных условиях, одно из его благороднейших свойств". Русское
население Сахалина активно уезжает с острова. Конечно, все не уедут.
Но всё же, беспокойно как-то... Пост скриптум. Через три дня после моего отъезда из Углегорска, там случилось землетрясение. Были разрушения и жертвы. ЧАСТЬ III. ТРАНССИБИРСКАЯ МАГИСТРАЛЬ Известно: Россия - самая большая страна
в мире. Я бы уточнил: самая длинная страна. И сквозь эту длинную приарктическую
полосу, которую мы именуем Федерацией, Союзом, Империей, тянется тоненькая
связующая ниточка: Транссибирская железнодорожная магистраль. Тоже
самая длинная в мире. Во Владивостоке на вокзале стоит столб.
На нём цифры: "9288". Это - расстояние до Москвы. Я много
раз проезжал часть этого пути: от Москвы до Новосибирска, Красноярска,
Иркутска. Теперь, раз уж надобно возвращаться из Владивостока на запад,
так сам Бог велел отправиться поездом. Проехать ту, неведомую часть. Лето, август. Билетов в железнодорожных
кассах не было по всей стране. Никаких. О том, чтобы достать что-нибудь
на поезд до Москвы не могло быть и речи. По великому Эльвириному
знакомству (моя гостеприимная владивостокская
хозяйка работала раньше на железной дороге) удалось, как манну небесную,
поймать, добыть билет на поезд Владивосток-Новосибирск. И я поехал
до Новосибирска. Главное - двинуться в путь; а из Новосиба
я уж как-нибудь уеду... Между прочим, разглядывая билет, я
обнаружил одну удивительную вещь. Поезд от Владивостока до Новосибирска
идёт четверо с половиной суток. От Москвы до Новосиба - это я хорошо помню - двое с половиной суток.
Что же получается? Из Питера или Москвы кажется: Новосибирск - это
где-то там, на востоке, ну, от Владивостока недалеко... А
на самом деле, он почти вдвое ближе к европейским нашим воротам, чем
к дальневосточным. 3333 километра от Москвы до столицы Сибири.
И 9288 до берега Японского моря. В тяжкую приморскую жару, обливаясь потом, приплёлся я с рюкзаком за спиной на владивостокский вокзал. Тронулся поезд, подуло ветром в открытые окна. Мы отчалили от того самого верстового столба. Появилось море слева. Японское море. Станцию "Океанская" проехали: тут ботанический сад. Ещё двадцать минут - и море скрылось, отвалившись куда-то в сторону. По обе стороны дороги побежала низкорослая уссурийская тайга, прорезанная дорогами и реками, утыканная городами и посёлками. Артём, Уссурийск, Сибирцево, Спасск, Дальнереченск. Спустился вечер. Я покинул Приморье. Райские поляны Ночью прогремели по мосту через Амур.
Колоссально широкая река. Видел я Амур из иллюминатора самолёта: и
оттуда если глядеть, он впечатляет своей
шириной. Этот мост - самое последнее из дореволюционных сооружений
Транссиба. Движение по нему открылось в 1916 году. До этого работал
паром. Утро. Приамурье. Красоты начинаются
между Бирой, Архарой и Белогорском. Горы невысокие, тоннели. Не очень
жарко, солнечно; в открытые окна вагона вливается свежайший,
фантастически чудесный запах полей и лугов. Медовый. Дышал бы им,
от окна бы не отходил - вечность. Так, наверное, рай пахнет. Огромная
кривая железной дороги перед очередным тоннелем; справа - невысокая
лесистая гора, которую мы огибаем; распадок, следующая гора. В неё
вбит тоннель. А слева - бесконечная равнина уходит куда-то, наверно,
к самому Амуру, он ведь тут недалеко. Равнина вся покрыта цветущим
разнотравьем, перемежающимся купами берёз и редкими берёзовыми перелесками.
Вот это разнотравье издаёт райский запах, волнами накатывающий в коридор
душного вагона. Цвет всего - золотой, розовый, белый, зелёный. И вдалеке
- тёмная каёмка (приамурская тайга?). Безлюдье. На всём этом пространстве
- с утра - нет никого. Ни души. Ни домика. Ни столбика. Ничего человечьего,
кроме железнодорожной нитки, сопутствующих ей опор линии электропередач
да попадающихся через сколько-то там километров
будок обходчиков. От одной станции до другой - пятьдесят, сто километров. Масштабы транссибовских
"приколов" поражают. Проезжаем спуск: дуга так уж дуга:
в десяток вёрст. Виды - так уж виды: до края земли. Приходит
мысль (глядя и за окно, и на попутчиков): в России всё широко расставлено
- города, селения, дома, реки, станции, глаза, ноги, уши, губы...
(Кстати, глядя на попутчиков, ещё одно наблюдение: к востоку от Байкала очень много людей с "фиксами". Чем восточнее, тем больше золотых зубов. "Встречь солнцу"?). О красоте и пользе Вот что - очень поучительное - видно на Транссибе.
Всё, что построено до революции - имело, помимо практического,
и эстетическое значение. Станционные здания, тоннели, даже водонапорные
башни - всё оформлено, всё очерчено, всё со вкусом. Не знаю, что поражает
больше: архитектура вокзалов (некоторые, например, Владивосток-Главный
или станция Тайга - ничуть не хуже столичных), или же эстетика технических
сооружений. Пожалуй, второе. Старые тоннели, например - даже изнутри
они облицованы декоративным камнем. Каждый въезд в тоннель - красив,
величествен, как вход в подземное царство. И все - разные. Им можно
имена давать. Только что проехали Нору Гиганта; а вот впереди Врата
Короля Троллей; а вот - Базальтовый Грот... Тоже и водокачки: одна
- в готическом стиле, другая - домик для Гретхен, третья - терем-теремок. И всё - без излишеств,
скромно, благородно. Царские инженеры заботились о красоте, а не только
о пользе, и при строительстве, и даже при выборе пейзажей. Старались
так проложить дорогу, чтобы максимальное разнообразие красивых видов
открылось зрению путешественника. И вот поэтому всё, ими сделанное, получилось
крепко, прочно, надёжно. А всё, или 99% построенного
при советской власти - голо-функционально и совершенно уродливо. И
поэтому оно разваливается. Разрушаются железобетонные тумбы и силикатные
коробки советских вокзалов, водокачек, пакгаузов. Вот что, оказывается,
произошло после семнадцатого года! Перестали делать красиво, разучились.
Перестали видеть красоту и наделять красотой. И оказалось, что вроде
бы и полезное, и нужное, но не наделённое красотой - неустойчиво,
оно стремится развалиться, исчезнуть. Чистая энтропия. Разноцветное Забайкалье Та река влилась в другую,
мощным и уже мутноватым потоком бегущую в противоположном направлении.
И названия у этих рек подходящие: Чёрный
Урюм, Белый Урюм, Куэнга... После станции Ксеньевской
поезд долго идёт вдоль Белого Урюма и по
Куэнге скатывается к Шилке. Тайга по сопкам
светлая, лиственнично-берёзовая. Внизу - луга: розовый иван-чай, белая спирея, багровая кровохлёбка,
лиловатый мышиный горошек, жёлтенькая пижма, черноголовка, полынь,
осот лиловый, завитки кермека. Ромашки,
колокольчики, гвоздички. Сныть, лучок, астрочки. Вот какое разнотравье! На подъезде к Чернышевску-Забайкальскому
ландшафт меняется. Холмистая цветущая степь с редколесьем. Лиственница
пропала, речек не видно. Чернышевск проехали
- степь суше, скуднее. Серо-зелёная трава ровно-ровно покрывает холмы
и сопки - до горизонта. Даже кустарник исчез, и попадается только
в ложбинках, где пробегают маленькие ручейки. Холмы сглаживаются,
выравниваются. Почти равнина. "По диким степям Забайкалья".
Опять меняется всё вокруг. Слева -
большая река: Шилка. Справа - снова сопки, сверху уже поросшие таёжной
растительностью. На том берегу издали светится церковь, белая, древняя;
даже, кажется; семнадцатый век. Куб, пятиглавие, рядом колокольня: восьмерик на четверике, перекрыта
шатром. Станция Приисковая. А вон и ещё одна церковь, тоже старинная.
Шесть тысяч триста пятнадцатый километр. Отсюда близко Нерчинск. "Шилка и Нерчинск не страшны теперь". Вагонные бедствия и вагонные радости 1) Грязный туалет: не помыться, не
освежиться, зубы не почистить. Женщины-попутчицы, в среднем, лучше,
предпочтительнее, чем мужчины. Они не так навязчивы, как иные мужики,
и реже страдают недостатками, поименованными в пп.5, 6 и 8 первого
списка. Женщина чаще всего является хорошим попутчиком (если при ней
нет нескольких детей, или одного, но общительного). Но идеальными
попутчиками дамы бывают редко. Из второго списка у них часто встречается
качество №4 (если без детей), но почти никогда - качество №2. Вагонных радостей немного. В основном
они связаны с исчезновением бедствий (открыли окна, вышел храпящий
пассажир, заткнулась музыка и т.д.). Кроме того, это: 1) стоянка более
10 минут (можно пойти погулять); 2) вечер, закат, прохлада, спать
пора; 3) мелькание километровых столбов, свидетельствующее о неумолимом
приближении конца пути. Семь тридевятых царств Проехали горное Забайкалье, проехали и степное,
скоро - сердцевина оной страны, город Чита. Одно из серьёзнейших заблуждений европейского
россиянина: он как правило думает, что вся
Росссия, расположенная к востоку от Урала
называется Сибирью. "Какие вы знаете сибирские города?"
- "Омск, Томск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск... Ну, Чита,
Улан-Удэ, Благовещенск... Да, Хабаровск, Норильск, Магадан..."
Грубая ошибка! Восточнее Урала в границах России расположено несколько
стран, совершенно разных по климату, природе, образу жизни их коренных
и пришлых жителей. Сибирь как таковая - широкий клин земли,
от Урала и от казахских степей тянущийся, сужаясь, по закраине мерзлотной
тайги до Байкала. От Тюмени и Тобольска до Иркутска. Русские давно
уже стали здесь коренными жителями. Есть и такой особый народ - чалдоны:
потомки первых переселенцев с запада (казаков и русских) от смешанных
браков с татарками, хакасками, вогулками и тунгусками. Они тоже здесь
коренные. А татары, хакасы, вогулы (манси) и тунгусы
(эвенки) на своих землях, разбросанных по разным углам Сибири, превратились
в этнографическую редкость, реликт. Забайкалье - совсем иной мир, иные
люди, иные горы и степи. Центры его - Улан-Удэ (Верхнеудинск)
и Чита. Коренное население - кочевники-буряты в степях и русские земледельцы
на плодородных пойменных землях. И ещё забайкальские казаки, слившиеся
с русскими. Третья страна - Приамурье; четвёртая - Приморье. А есть
ещё Камчатка, Сахалин, Курилы; а есть ещё огромный мир вечной мерзлоты,
российский Север, полукольцом окружающий Северный полюс, ледяно-бриллиантовая
диадема Земного шара: от Печоры до Чукотки. Все они разные; только города всюду
одинаковые. Города, промышленные монстры, возведённые в годы великих
напряжений и великих катастроф. В советскую эпоху. Впрочем, надо сказать, что и дореволюционные
города Сибири и Забайкалья похожи друг на друга. Вокзал, привокзальная
площадь, несколько главных улиц, пересекающихся, как правило, под
прямыми углами. Кирпичные и оштукатуренные двух-трёхэтажные дома с элементами
предреволюционного модерна; иногда даже очень хорошей архитектуры.
Это - центр. Тут же -массивные постройки
сталинского и брежневского времени: обком, горком, облсовет,
здание МВД, КГБ, театр, что-нибудь ещё. Парк обязательно. Три-четыре
церкви восемнадцатого века на боковых улицах. Площадь с памятником
Ленину. Вокруг - районы блочных новостроек; между ними зелёные острова,
заполненные одноэтажными домиками и огородами, что сокрыты за высокими
сплошными заборами. Пятна заводов, промышленных гигантов, которые
неустанно дымят своими страшными трубами со времён Великой Отечественной
войны. Да, и конечно, посреди города - набережная и река, огромная,
больше похожая на море. Обь, или Иртыш, или Енисей, или Ангара, или
Амур... Города, возникшие в советское время,
устроены по-иному. Три компонента: бесчисленное
множество жилых силикатных или бетонных коробок, несколько холодно-официальных
громадин в центре, и - заводы, заводы: трубы, ангары, ограды, мрачные
нечеловеческие конструкции, трубы, трубы, трубы. А в сторонке
от города - пёстрые домики и мелко нарезанные садово-огородные участки.
В Сибири этого много, Сибирь - промышленно
развитое и густонаселённое царство. В Забайкалье - гораздо меньше.
В Приамурье - совсем не видно. Да, и кстати: раньше я не понимал слова песни "По диким степям Забайкалья": "Отец твой давно уж в могиле, Что значит - во Сибири? А бродяга-то сам откуда? А вот теперь понял: бродяга родом из Забайкалья, а брата его сослали на каторгу в Сибирь, на запад. Разные страны, и местные жители это прекрасно понимают. Хабаровчанин на вопрос: "Куда путь держите" - отвечает: "До Красноярска еду, в Сибирь, а там ещё на Север, в Игарку. А вы?" - "В Питер." - "А, в Ленинград! Я вот всё собираюсь к вам, у меня дочка на Западе живёт, в Вологде, надо навестить. Давно в Европе не был." "Пред ним расстилался Байкал" Шилка заворачивает, изгибается. Примерно
на 6228 километре - дикое зрелище и прекрасное. На фоне заката, что
над горами, и в лучах - по высокому берегу шествуют огромные радиомачты,
целый взвод, прямо встречь поезду; а впереди
могучая мачта-капитан. И отражаются в тёмной, спокойной реке. Сколько великих рек на транссибирском
пути! Амур, Зея, Бурея, Шилка, Селенга, Ангара, Енисей, Обь, Иртыш,
Кама, Волга... Льётся куда-то бесконечная вода... Утро четвёртого дня пути начинается
с Байкала. Поезд идёт вдоль озера долго, часов
пять. Можно рассмотреть... Только - что? Видна вода, много воды, прозрачная
вода. Галечник на берегу и на дне. Камушки видно. Всё, собственно. Но природа здесь гораздо богаче, и люди живут яснее, и вообще всё как-то веселее и обаятельнее, чем на четырёх тысячах км до того. Домики некоторые - крашеные. Тайга разнообразна (сосна, лиственница, берёза, рябина). Травка весёленькая. По берегу озера березнячок, спускающийся к пляжу. Какой контраст с Северным Байкалом! Там всё - мрак и камень. Сила. Который раз вижу я Байкал - и опять пасмурно, тучи, дождь. А говорят, что над Байкалом - самая солнечная погода в России. Зеркало озера разгоняет тучи. Якобы. Но вот факт: трое суток мы ехали - и хоть бы облачко (это после недели ливней в Приморье). А тут... Другого берега не видно, дождь накрапывает, ползёт туман. Слева становится всё гористее, вздыбленнее, выше. По горам тайга - чернее, величественнее, Пихта, кедр, ель вытесняют лиственницу и сосну. Байкал совсем уходит в туман. С гор, сверху, сползает волокнистое покрывало. ...Эта поездка от Питера до Сахалина и обратно потребовала концентрации всего отпущенного мне упрямства. Всё было трудно. Никак никуда не уезжалось: из Питера во Владивосток, из Владивостока на Сахалин, из Южного в Охотское, из Углегорска в Южный, из Арсеньева в тайгу к Вериго. Всё преодолевалось с напряжением. Впрочем, по-иному в России и не бывает. Хочешь тут двигаться - напрягайся. А не то - сиди сиднем на печи. Слюдянка.
Стоим десять минут. Вдоль перрона торгуют омулем во всех видах. Очень
вкусная рыба. Поехали. Отрываемся от Байкала. Вправо
уходит Кругобайкальская дорога - по ней
не пускают нынче поезда из-за аварийности. Вползаем в тоннель. Выползаем.
Байкал внизу. Байкал почти не виден. Местонахождение Байкальского
ЦБК определяется по вони, им издаваемой. Пригороды Иркутска. На бетонном заборе,
обращённом к проходящим поездам, каллиграфически сделана надпись небесно-голубой
краской: "KISS. КУЗЯ - ХУЙ". Красиво. От Владивостока до Читы - машины японские и крыши домиков двускатные. От Читы - появляются "Жигули" и изредка четырёхскатные крыши. От Иркутска и те, и другие уже преобладают. Сибирь началась. Новосибирск, кафе Неисповедимы пути Господни. Теперь
- Новосибирск, сижу в дурацком кафе на углу
двух больших улиц. Сейчас 20.15 по Москве, т.е. четверть двенадцатого
ночи здесь. И мне надо провести время до восьми утра по Москве, т.е.
до одиннадцати местного, до посадки на Екатеринбург. Четыре часа назад я выскочил из поезда,
конечно же, опоздавшего. Побежал в кассу - и обмер. Очереди почти
не было. Зато весь кассовый зал и все залы вокруг были заполнены людьми.
Они сидели на креслах, чемоданах, тюках; иные прямо на полу; некоторые
лежали, спали, храпели; другие ели, третьи прохаживались; какие-то
мамаши сажали детей на горшок, другие убаюкивали орущих младенцев.
Табор. Переселение народов. По всему видно было, что люди эти живут
на вокзале уже не первый день. Небольшая протяжённость очереди к кассовым
окошкам объяснялась понятно чем: нет билетов. Никаких и никуда. И
вот, я подошёл, и вдруг - чудо! - из компьютера выскочил билет. Боковое
плацкартное место на проходящем поезде до Екатеринбурга, на 11 утра.
Я схватил его с жадностью, провожаемый завистливыми взглядами. И теперь
сижу и думаю, как быть дальше. Экскурсия по ночному Новосибирску...
Десять часов на вокзале, где не на чем даже присесть. Может быть,
гостиница? Мест нет. И ещё вопрос: что делать в Екатеринбурге? Там-то
ведь то же самое творится, если не хуже. ...От Иркутска до Канска
- одна Сибирь (равнина, довольно-таки унылая) от Канска
до Ачинска - другая, горно-холмистая, привлекательная, изобилующая
лугами, обрамлённая лиственнично-еловой тайгой. От Ачинска - снова
равнина. Прекрасна тайга возле станции Тайга. Пихта, ель, кедр - высокие
стройные колонны. И оживляют их строгость внизу - берёзы и рябины.
А под Новосибирском ландшафт - как в средней полосе России. Понятно,
почему здесь русские прижились ещё четыреста лет назад. Новосибирск живёт, гуляет и веселится.
Весь город - огромные строения сталинской архитектуры. Широкие улицы.
Многочисленная молодёжь до ночи тусуется в уличных кафе. Эти последние
- битком набиты. Сталинское великолепие центра города нарушают две
церкви (одна из них новая) и два десятка дореволюционных зданий старого
Новониколаевска. Есть и деревянные дома. Ни с чем не сравнима
прелесть деревянных домов, особенно в Сибири. Предвкушаю радость путешествия в плацкартном,
на боковом верхнем. Сутки. По жаре. Ибо тут, увы, жара. Совершенно необходимо иметь хороших
знакомых во всех городах Российской империи. Эти часы можно было бы
провести куда более кайфово... Я умираю от того, как хочу спать. Но
не могу спать, когда подо мною - Иртыш. И Урал. Долетели до Урала
- и всё: тучи. От Сихотэ-Алиня до Урала (семь тысяч километров) была
ясная погода. Прилечу в Питер - а там, небось, дождь. Я всё-таки удрал из Новосибирска на
самолёте. Сломался. Иначе было просто никак. Железная дорога, столп
и утверждение России, устраивает подданным пытки, пользуясь своей
незаменимостью. На вокзале не найти места чтобы хоть на пять минут
присесть. Вообще любопытно: аэропорты в этой стране ужасны, а вот
вокзалы очень даже ничего, приличны. И были бы хороши, если бы их
не заполняло количество пассажиров вдесятеро большее, чем они способны
вместить. Странный принцип существования в этой стране: он выражается
в формуле "Необходимый минимум - минус один". Во всём мире
"Н.м. плюс один", а у нас - непременно минус. Количество
комнат по жилищным нормам равняется количеству членов семьи минус
один. Чтобы обязательно кто-нибудь ютился на сундуке в коридоре. И
так во всём. Если ясно, что через эту станцию метро в день проходит
минимум сто тысяч человек, то проектировщик обязательно запланирует
двери, способные без давки пропустить семьдесят пять тысяч. Если вокзал
за год принимает миллион пассажиров, то всех удобств и пространства
в нём будет на сто тысяч. При этом - мраморные полы, люстры и живописные
панно на стенках. Новосибирский вокзал - яркий тому пример.
Новый, красивый, только что отделанный чуть ли не под евростандарт.
Дорого отделанный. Но места в нём в десять рез меньше, чем необходимо.
Видимо, это дело принципа. "Жить надо трудно". Лозунг страны. Я, конечно, брюзжу. Просто, устал.
После четырёхчасового гуляния по ночному Новосибирску я понял, что
мне надоело. Полтора месяца дорог. Пятеро суток в поезде. Бессонная
ночь в чужом городе. Потом - сутки в вонючем,
душном плацкарте. А потом - такой же душный, вонючий
Екатеринбург... Пермь... Киров... Вологда... Послонявшись по ночному вокзалу, я
сел пить пиво в грязном кафе на привокзальной площади. Рядом употребляли
водку двое, потом трое. Они базарили про Чечню. Они там были. Один пьяный парень славянской
внешности, лет двадцати двух, говорил другому, что когда он служил
в МЧС, и они работали спасателями в Ханкале
("Хули, эм-че-эс, они это, на хуй, спасатели..."), то спасали русских, а чеченцам
отрезали головы. Под завалами. И дагестанцев мочили тут же. И другой
парень, ещё моложе, говорил что, да, что только так и надо, и радостно
кивал пьяной головой. И беда в том, что - что бы ни твердила мировая
культура, и Достоевский, и Толстой, - но они правы, эти два ненормальных,
съехавших с колёс русских солдата. В их реальном мире, а не вычитанном
из книг, не увиденном на экране; в их непосредственном жизненном опыте
было так: если русские хотят жить, они должны отрезать головы беззащитным
чеченцам. Иначе те, спасшись, отрежут головы им самим, русским. И
их детям. Как уже и случалось. В поезде, от Владивостока до Новосибирска, ехало много детей. Русские дети все страшно похожи. Белые головки. Синие глаза. Бегают. Курносые. Играют. Смышлёные. Я не люблю детей. Но я люблю их. Этих. Либо им отрежут белые головы, либо
они вырастут и будут резать головы других?
Чёрных? После этого я сел в самолёт и улетел в Питер. /2000 год/ |