|
Анджей Иконников-Галицкий Из книги "КУДА ДЕВАЛИСЬ ДЕВЯНОСТЫЕ?" Глава третья. Доедет ли колесо до Казани? Глава четвертая. Четыреста километров по прямой Глава пятая. Колокола над райцентром Глава шестая. Что и как убивали ЧАСТЬ IV. В ПОИСКАХ ВОЛГИ Есть вещи, которые так же трудно осознать, как обнять своё отражение в зеркале. Нарцисс. В 1998 году, в июне, меня вызвал к себе в Москву Александр Мишарин и сказал: - Анджей! Для тебя готовы деньги. Езжай на Волгу. Твоя задача проехать по ней по всей, увидеть и написать. - О чем написать? - попытался недоумевать я. - Что увидишь, о том и пиши. Ты (пойми
меня правильно) - человек толпы. Ты увидишь то, что можно увидеть
только смешавшись с толпой на улице. Мы в Москве ничего не знаем о
провинции. И мне некого послать в такую поездку: у меня есть люди,
которые поедут с удовольствием, если им оплатить вагон СВ и звёздочную
гостинницу. И они возьмут все у кого положено интервью, и они напишут,
хорошо напишут... Но мне не это нужно. Мне нужен взгляд. В общем,
поезжай и пиши. Я тебя ничем не ограничиваю и установок никаких не
даю. Деньги получишь у Тихоныча. Без расписки. И я поехал. Мне было тогда тридцать шесть лет, и я был влюблён - или очень хотел стать влюблён - в одну семнадцатилетнюю девчонку, свою бывшую ученицу, и понимал, что она не любит меня... И, может быть, даже любит другого... В общем, переживал сложный период. Девчонка, филфаковская первокурсница, уехала в фольклорную экспедицию за неделю до моего отправления. И я, понятное дело, решил начать свою Волгу с той деревни, куда уехала эта девчонка. Что получилось из этой изломанной, такой прекрасной (и противоестественной, как всё прекрасное) любви - об этом, если успею, расскажу. А из поездки по Волге получилось - Познание. Да, так вот. Есть вещи, которые - как обнять своё отражение в зеркале. Волга привычна каждому из нас, как привычно собственное тело. Она вокруг, всюду и всегда. В стихах, романах, песнях и кинофильмах. Огромной дугой окружает она Москву. Гигантской рокадой соединяет северо-запад и юго-восток страны. Царство её внутри нас. Коренная Россия - это страна, две трети населения которой живут в бассейне Волги. Я родился и всю жизнь прожил в Петербурге, но один мой прапрадед был костромской мещанин, другой - саратовский помещик, прабабка - из крестьян Тверской губернии, и значит, вся Волга, от истоков до низовий, течёт в моей крови. Узнать Волгу - познать себя. Я вышел в путь, и прошёл от верховья до устья, и кажется, вся моя жизнь легла на этом пути. В поисках Волги. Глава первая. РЕКА ВРЕМЕН. Говорят, что идею гениального стихотворения внушила Гавриле Романовичу историческая карта "Река времён" профессора Страсса, висевшая на стене в его кабинете. Карта эта символически изображала всю историю человечества в виде могучего потока, то сливающегося в единое русло, то раздробляющегося на рукава и протоки, и уходящего из небытия в вечность. Сидел, смотрел на неё отставной министр, и перед мысленным взором старика проносился другой поток, на берегах которого когда-то начиналась его жизнь. Волга. Река времён. Её течение - историческое прошлое народов и царств. И она, как шлюзы свои, открывает им двери в будущее. Историческое бытие человечества началось, когда, разорвав замкнутость локальных земляных вековечных мирков, в его жизни возникла зовущая и ведущая бесконечность - дорога. Первыми дорогами были реки. Полторы тысячи лет назад восток Европы шумел сплошным лесом, непроходимым, звериным, прорезанным полосами топких болот. Единственным путём, по которому мог продвигаться в этих местах человек, была вода. Всё, что происходило, происходило по рекам. По ним шли к первобытным обитателям лесов носители культуры и духовности, проповедники веры (помянем святого апостола Андрея). По ним, ассимилируя и подчиняя себе древнее угро-финское население, продвигались племена славян. По ним же, волоком через водоразделы, по воде, а чаще санным путём по льду спешили торговые караваны, дипломатические посольства, отряды князей-грабителей. Историческое движение в бассейне Волги началось примерно пятнадцать столетий назад. Здесь столкнулись два мира: неподвижный, доисторический мир обитателей лесов с одной стороны (со стороны земли, почвы) и активный, то созидательный, то разрушительный, то увлекающий, то опасный мир пришлых людей - с другой. Со стороны реки. На пересечении этих миров стали возникать первые государства. Истоки Руси - у истоков Волги. На Валдайской возвышенности есть место, где близко сходятся воды трёх морей: Балтийского, Чёрного и Каспийского. Во все четыре стороны света расходятся отсюда русла рек: Ловать на север, Двина на запад, Днепр на юг, Волга на восток. Нестор называет это место: "Оковьский лес". Обладание этим водоразделом сулило власть над всеми путями. К концу девятого века здесь установилась власть новгородско-киевской княжеской династии. С этого времени начинается медленное, но неуклонное продвижение Руси вниз по Волге. Результатом военных походов Ярослава Мудрого стало основание первого русского города на Волге - Ярославля. Следующий шаг был сделан более чем через столетие. Укрепляя границы своих владений, Юрий Долгорукий основал ниже Ярославля Кострому - почти одновременно с Москвой, в 1152 году. Дальше двинуть границы Руси удалось только в начале следующего века: князь Юрий Всеволодич, внук Юрия Долгорукого и дядя Александра Невского, овладел местом впадения Оки в Волгу и построил там Нижний Новгород. После этого движение остановилось. Три столетия Нижний оставался крайним опорным пунктом Руси в Поволжье. Остановка в пути. На Руси в это время наступило тёмное время удельной анархии. В восточной Европе выросла великая держава Батыя, ядро которой - Средняя и Нижняя Волга. Установившееся над Русью "татарское иго" - власть Нижней Волги. Всё ж, три столетия не прошли даром. Угро-финны на Волго-Окских землях слились с пришлыми славянами, родился великорусский народ. Великорусский народ встал на ноги, добился независимости и приступил к созданию своей великой державы. Первым великим историческим деянием великороссов, первым решительным шагом к образованию Великой России стало завоевание Поволжья. Держава Батыя распалась; древний Булгар в устье Камы был разорён Тимуром и не воскрес; на Нижней Волге кочевали ногайцы и калмыки; торговые города уступили место разбойничьим гнёздам татарских феодалов, среди которых первенствовала недавно основанная Казань. Костромские и Нижегородские земли за три предшествующие столетия стали чисто-русскими. Опираясь на них, русское население к началу шестнадцатого века продвинулось по Волге ниже Нижнего; границей стала река Сура, впадающая в Волгу посередине между Нижним и Казанью. От рубежа Суры началось решающее наступление России в Поволжье. В 1523 году, при государе Василии, в устье Суры была основана крепость Васильсурск: угроза Казани. Под защиту новых крепостей переселялись мирные крестьяне. В 1550 году был построен Свияжск на полтораста вёрст ниже Васильсурска. Затем - рывок: в 1552 году Казань взята и становится русской крепостью; в 1556 году сдалась Астрахань, и рядом с ней возводится новая Астрахань, опорный пункт Москвы; в 1557 году строится город и крепость Чебоксары; в 1586 году - Самара; в 1589 - Царицын; в 1590 - Саратов. В течение сорока лет, при царях Иване и Фёдоре, всё течение Волги от истока до устья впервые в истории объединилось под единой государственной властью - властью московского самодержца. Освоение новых земель немыслимо без их заселения. На пути русского переселенца в Поволжье вставали два препятствия: враждебность местных жителей и природные условия - степь. Завоёванные племена можно было постепенно ассимилировать, а к новой природной среде приспособиться. Но для этого нужно было время. И время сыграло с Московским царством злую шутку. Не прошло и полутора десятилетий после завершения триумфального шествия России вниз по Волге, как на другом конце Державы вспыхнула Смута. В истории русского Поволжья наступает самый острый, драматический период. Неосвоенность завоёванной части Поволжья - причина образования там своеобразного социально-политического вакуума: отсутствия сплошной власти и сплошного хозяйственного населения. Этот вакуум быстро был заполнен казаками. Волжское казачество шестнадцатого-семнадцатого веков - стихия степи и воли, буйная подвижная среда "вольных и гулящих" людей, утративших свою этническую и социальную принадлежность, самоорганизовавшихся в военной демократии, знающих лишь войну и грабёж. Русское Поволжье разделилось на две страны: Верхнее, где жило сплошное оседлое трудовое население и господствовал социально-политический режим Московского царства, и Нижнее, где хозяйничали казачьи ватаги, возглавляемые удалыми атаманами, и где власть Белого Царя ограничивалась укреплёнными городами и посадами. Между двумя Поволжьями отношения были напряжены. Правительство вело в отношении казаков двойственную политику, стесняя их "волю" стрелецкими гарнизонами и принимая при случае на службу: куда-нибудь подальше от Волги. Эта среда выдвигала периодически легендарных вождей и героев, таких, как Ермак и Стенька. Народ слагал о них песни - и постоянно терпел урон от их беспокойного буйства. Поволжье сидело на пороховой бочке. Равновесие между Верхом и Понизовьем поддерживала только твёрдая рука Московского царя. Весной 1605 года власть земских царей Годуновых внезапно рухнула. Это был удар молнии. Порох взорвался. Огонь смуты, раздуваемый ветром казачьей вольницы, стремительно распространился по всей русской земле. Верхневолжская Россия - в стихиях земли и воды. Нижняя Волга - огонь и ветер. Именно казаки были самой массовой и надёжной опорой всех самозванцев, ужасом и разрушением Русской земли. По мере своего развития Смута всё больше и больше приобретала характер войны двух Поволжий - Верхнего и Нижнего. В то время, пока понизовые казаки хозяйничали на развалинах сожжённой ими Москвы, центр русской земли переместился в верхневолжские города. Нижний и Ярославль стали во главе нового земского движения. Вождь его - нижегородский человек Минин; духовный предтеча, погибший в осаждённом московском Кремле патриарх Гермоген - бывший митрополит казанский. В собранном ополчении участвовали многие города и волости, но главную силу составляли верхневолжские рати. И за стеной этого войска уже тогда угадывался образ будущего царя, костромского вотчинника Михаила Романова. В конце концов, Верхняя Волга победила; Москва была освобождена; Астрахань, последняя опора "воровских" казаков, блокирована и сдалась. Земля и вода возобладали над огнём и ветром. Символом восстановления земского порядка стало избрание на престол царя Михаила Романова. В своё время, после захвата поляками Москвы, Романовы укрылись в своих костромских вотчинах за Волгой. Сюда пробирался за ними вражеский отряд, заведённый Иваном Сусаниным в болота. Позднее они перебрались в Ипатьевский монастырь, что при Костроме, как раз между двумя столицами земского движения - Ярославлем и Нижним. Здесь Михаил принял власть, здесь оставался первое время после избрания. Место это отмечено явлением Фёдоровской иконы Божией Матери, чтимой со времён князя Василия Ярославича (в его великое княжение, 1272-1276, Кострома была столицей Руси). Связан Ипатьевский монастырь и с Годуновыми: по преданию, здесь произошло чудесное обращение в христианство родоначальника Годуновых Мурзы Чета; в монастыре отстроены были палаты Годуновых; в них-то и поселился новоизбранный царь Михаил. Провозглашением нового Государя Всея Руси в стенах Ипатьевского монастыря Верхнее Поволжье подчёркивало своё историческое торжество над другими землями страны и объявляло о примирении с памятью неудачливой земской династии Годуновых. Верхняя Волга возвела на престол своего ставленника. Наступают десятилетия хозяйственного и политического подъёма верхневолжских городов. Богатеют и отстраиваются Ярославль, Кострома, Нижний. Размах строительства здесь - едва ли не больший, чем в Москве. Кипят ярмарки - в том же Ярославле, в Нижнем, в Макарьеве. Растут и города второго ряда: Калязин, Рыбинск, Борисоглебск, Кинешма. Их выборные люди вместе с государем и боярами участвуют в разборе важнейших государственных дел на Земских соборах. Однако, этот расцвет оказался недолгим. Верхневолжские города продолжали расти и шуметь, но завоёванное кровью экономическое и политическое значение постепенно теряли. В судьбу их вмешалась геополитика. Богатство и благополучие верхневолжских городов базировалось на транзите товаров из Индии и Китая в Европу, и пока Волга оставалась крупнейшей транспортной магистралью Евразии, их процветание было обеспечено. Но на протяжении семнадцатого века индийскую торговлю берут в свои руки англичане, европейско-азиатские дороги перемещаются на моря. Политический хаос, объявший Персию, поставил под угрозу безопасность каспийского водного пути. Значение волжского транзита стало падать, торговля поволжских купцов - хиреть. И в самой России было неблагополучно. Постоянная война, которую вела Москва на западных границах, постоянная борьба с внутренней нестабильностью выдвигали на первый план в государстве военно-служилое дворянство в ущерб торгово-промышленному посадскому сословию, составлявшему социальную силу Верхней Волги. Орловский, смоленский или псковский помещик оттеснили ярославского или нижегородского купца от рулей власти. Связь верхневолжской земли с избранной ею династией ослабла. С ослаблением Верхней Волги Понизовье снова подняло голову. За десятилетия, прошедшие после Смуты, на Нижней Волге мало что изменилось. Русское переселение за Суру шло медленно; низовые земли оставались незанятыми. Появились, правда, новые крепости, среди них важнейшая - Симбирск, появились засечные оборонительные черты. Но хозяевами приволжских степей оставались кочевники и казаки. Атаманы по-прежнему нападали на торговые суда, а то и на государевы крепости. Нужно было только ослабнуть единству земли, чтобы понизовая вольница снова ринулась в свою анархическую революцию. В шестидесятые годы семнадцатого века в России настал Раскол. В Москве торжествовали универсалисты-"никониане", а Верхняя Волга хотела старой веры. Страна снова оказалась на грани смуты. Следствием Раскола стало восстание Стеньки Разина. Явление разинщины сложно, как личность самого атамана Стеньки. Несомненно: это была новая война Понизовья против Верхней Волги и установленного ею государственного порядка. Труду Земли здесь противопоставлен огонь экспроприации; державной иерархии - "удаль", азарт удачи; соборной Церкви - анархический индивидуализм души. Волга - дорога; по ней шли проповедники, гнездились на ней и разбойники. Разинщина - последний мощный всплеск того Великого Волжского Движения, которое началось ещё с варягов. Это движение породило Россию; оно породило и Революцию. Восстание Стеньки лишь в малой степени было крестьянской войной: это видно уже из того, что оно затронуло только окраины крестьянской России, и как по волшебству остановилось на пороге исконной Руси, почти на границе времён государя Василия, разбившись о нижегородские, рязанские, тульские пределы. В куда большей мере это был бунт завоёванной, но не освоенной Волги против ею же созданной великой державы. Держава победила; Разин разбит под Симбирском, доставлен в Москву и казнён. Это был знак: более терпеть огненную вольницу Москва не собиралась. Последние вспышки понизового пламени были
угашены при Петре. Восстание Пугачёва хотя и сильно затронуло Поволжье,
но не Волгой было вскормлено. Да и облик Поволжья за столетие изменился.
Нижне- и средневолжские земли были наконец заселены оседлым земледельческим
людом. Это уже была целенаправленная политика властей. В заселении
участвовали помимо русских крестьян украинцы, немцы, эстонцы, латыши.
Отдельную категорию составили старообрядцы. Огромные земли были розданы
в поместья. Крестьянско-помещичьей стала Волга до самых своих низовий,
превратившись в хлебородную провинцию, соединительный нерв и становой
хребет империи. Города её мирно росли, довольствуясь провинциально-захолустным
покоем, и о прежней политической роли не помышляли. Героический период
в истории Волги (и России) завершился, новый, трагический, ещё не
наступил. И русский корабль как никогда величественно плыл по течению
Реки Времён. Куда? Этот исток и корень существует, и называется очень просто: село Покровское. И живёт не в таком уж отдалении "от обеих столиц наших". И, кстати, от истока самой Волги. Не важно, в какой области, в каком районе. Такое село Покровское есть во всякой области коренной России. Оно - фундамент, база, земная кора, твердь, на которой растёт Россия. Послесловие к главе первой, оно
же - предисловие ко второй. Часа три меня кидало вверх и в стороны под пыльным куполом транспортного средства. Было уже почти жарко, когда я выкарабкался из автобуса на конечной остановке, у нулевого километрового столба. Большое село меня окружало; разнокалиберные деревянные дома, домики и домишки сбегались и разбегались по неровностям открытого ландшафта; неподалёку чувствовалось присутствие водной глади. Фоном всей декорации стоял чёрно-серый лес. Улицы села были пусты; ни души народу. Только куры прогуливались под заборами, да собаки лежали, добродушно глядя прямо перед собой. Я постучался в чей-то дом, спросил, где живут студенты. Средних лет славянка, светловолосая, ширококостная и голубоглазая, показала мне путь. Интересно, что только в этих краях жительницы обладают такими тихими, такими пронзительно-голубыми глазами. Студенты - экспедиция - жили в отдельном домике на дальнем конце деревни. Когда я пришёл и скинул на крыльце свой огромный рюкзак, в доме и вокруг него царила тишина. - Спят ишшо. Да вы войдите, постучите погромче - сказала мне проходившая мимо калитки женщина - Вы тоже из Леньграда? Заходите, дак. В общем, я вошёл. Изба, русская печка. Студенты спали, не чуя начинающейся жары. - Братья и сестры! Есть кто живой? Восстаните! Произошло шевеление. Кто-то высунулся из-за печки - и спрятался обратно. Шёпот. Чья-то заспанная голова, судя по всему, мужская, приподнялась в углу, на диване, явно не понимая. - Братья и сестры! На улице солнце! Жизнь прекрасна! К вам путник усталый припёрся в гости! Движение и шёпот за занавеской опять. Лёгкий, звонкий голосок: - Ой, это мне что, снится? Прозвучал некоторый шум и шорох, через пару минут из-за занавески выпорхнула эта, моя, она, светленькая вся, в светленьком лёгоньком платье. - Ой, это, действительно, вы. А я думала,
что это ваш голос мне снится. Глава вторая. СЕЛО ПОКРОВСКОЕ. Село Покровское - моё везение, моя удача, почти что счастье. Попал я туда случайно - да неслучайно его и не отыщешь. Оно как заколдованное царство, открывается только избранным. Да нет, это - обыкновенная деревня, N-ского сельсовета, N-ского района, N-ской области. Есть там и электричество, и почта, и телевизоры в каждом доме, есть школа и даже врач. Нет вот только милиционера. Представляете: при населении в 500 человек - врач есть, а милиционера нет. Не нужен. Люди там живут самые обыкновенные, и, надо сказать, точно такие же, как в Москве, Питере или, допустим, Ярославле. Это естественно: ведь все жители Москвы, Питера или Ярославля в каком-нибудь колене - выходцы из села Покровского. И там есть обыкновенный магазин, и обыкновенный колхоз, и водку там пьют обыкновенно как, - и тем не менее село это драгоценнее и твёрже самого большого алмаза в короне Российской империи. Географическая особенность Покровского одна: оно - тупик. Единственная дорога, ведущая сюда из райцентра, здесь заканчивается. То есть, не то что бы заканчивалась торная, большая, автомобильная дорога: заканчивается дорога вообще. На дальней окраине села, в конце улицы стоит столб "74" - это расстояние от райцентра. И рядом, в десяти метрах вспять, у огоромной покалеченной эпической берёзы ("как у тоя у берёзы у покляпыя") столб "0". Ноль. Километров нет. Действительно нет. Дальше двигаться некуда. Лес. Болото. Иной мир. Если судить по карте, то Покровское расположено
совсем недалеко от великих магистральных путей, связывающих Москву
с Севером и Востоком. Где-то близко гудит Волго-Балт. Где-то рядом
- огромная автомагистраль. То и другое - километрах в тридцати, если
мерить километрами. Но километров в России нет, и расстояние повсюду
измеряется не ими, а днями, месяцами, годами движения. Ни до автомагистрали,
ни до Волжского пути не добраться и за сто лет, потому что летом не
пускают болота, а зимой - звери. В погожий день, в июле, при мне в
деревню волк забегал и унёс курицу. Или: сидят мужики у дороги, водку
выпивают, а напротив у обочины лось стоит и на них внимательно смотрит.
Звериные леса. При кажущейся (относительной) близости от столиц, село
Покровское дальше от них, чем Северный полюс. Или чем Нью-Йорк. До
Нью-Йорка добраться просто: сел в самолёт - и через восемь часов у
цели. Сроки продвижения к Покровскому заранее определить невозможно.
Сначала надо ехать на поезде до областного города. Оттуда до райцентра
на автобусе. От райцентра начинаются те самые 74 километра, преодолевать
которые можно от двух часов до нескольких дней. Дорога убойная. Даже
в сухое время на легковушке по ней не очень-то проедешь. Разве что
на УАЗике или "Запорожце". Автобус ходит три раза в неделю
- если ходит. Может и не пойти. Тогда остаётся надежда на те два-три
лесовоза, молоковоз и почтовый грузовик, которые по будним дням пробираются
по этим колдобинам. Неудивительно, что Покровское живёт почти без связей с внешним миром. Оно - изолят. Замечательный факт: из пятисот его жителей почти никто никогда не был ни в Москве, ни в Питере. Более или менее часто ездят в райцентр: лечить зубы, выправлять документы. Самый дальний предел видимого мира - областной город; он представляется отсюда далёкой и загадочной столицей, куда уезжают на учёбу или работу - и откуда редко возвращаются. Весь остальной земной круг известен только по газетам и телепередачам. В этом отношении и Москва, и Нью-Йорк одинаково отсюда далеки. Здесь нет приезжих; все - крестьяне, все живут землёй, рекой, лесом, из поколения в поколение, из века в век. Пашут землю, и пахали её всегда; правда, сейчас - тракторами, раньше на лошадях, когда-то - деревянной сохою, но ту же землю; и так же сеют рожь, и так же ловят рыбу, и так же ходят в леса по грибы, по ягоды. Что здесь изменилось за века? В основе - ничего. Здесь историческое время остановилось, и гуляет только его дальнее эхо, тикающее в ходиках над комодом. Давнее прошлое спрессовано для местных жителей в тёмную, могучую и нерасчленённую массу, имя которой - миф, предание. Когда рассказывают о прошлом - старики, да и кто помоложе - то выделяют два временных рубежа: "война" и "при Сталине". - Когда же это было-то? "При Сталине" - означает "после начала коллективизации, но до войны". Два события врезались в глубины сознания и подсознания местных жителей: война и коллективизация. Самого слова "коллективизация", впрочем, не произносят, как имени лесного Хозяина. Иногда говорят "раскулачивание". А чаще просто - при Сталине. Что касается воспоминаний о войне... Стариков в деревне почти нет - всё старухи, вдовы. Кое-что о фронте рассказывают их сыновья. Рассказывают, как отец был ранен: пуля попала в рот, когда в атаку шёл, "ура" кричал. Повезло - выжил. Три месяца лежал без сознания. Вернулся, инвалид, скоро и помер. В основном же воспоминания о войне женские, специфические. Как провожали новобранцев. Как жёны мужей ждали. Как отрабатывали трудповинность. Как их насиловали проходившие с Востока на фронт солдаты. И снова - как ждали. "Я вот видела, ну, сама даже женщина, она
почему-то Ещё вспоминают: когда уходили на войну парни, то ехали они за реку, там срубали сосенку (непременно сосенку, не ёлочку: у той ветки вверх, а у ёлки вниз) и ставили в каждый в родительской избе, в красный угол, ленточками украшали. И был это как бы залог, что вернутся. Ещё все старухи показывают уродливые руки свои со скрюченными пальцами: следствие работ на лесоповале в годы войны и "при Сталине". Во всём том, что было раньше, "до Сталина" - временных градаций нет. Там - время скупых и непонятных легенд. Легенда о Синеусе. - Вот, был князь Синеус. Когда был? Давно, до Сталина задолго был. Много золота закопали, клад, дак. Вон на той горе, говорят, его могила. Легенда про "панско завоевание".
В этих рассказах не разобрать, что идёт
от народных преданий, что от школьного образования. Люди, кстати,
здесь вполне себе на уме и неплохо образованы сельской школой. Можно
нарваться и на такое: - А правда, бабушка, что берёза считается
женским деревом? И смотрят они телевизор, и читают, и читают немало: газеты, журналы; и Шукшина, и Белова, и Распутина. И в экономике и политике разбираются не хуже городских, и "демократов" ругают вполне грамотно. И всё же внутренним их миром управляет могущественный хор древних, досознательных архетипов, растущих из самых глубин той земли, той природы, в которой они живут, и в которой жили и навсегда остались их предки до неведомого колена. Если спросить покровского мужика: "А Бог есть?", ответит он: "Да нету Бога, ни бога ни чёрта нету, никого нету" (мужики-то все скептики). Но при этом обязательно где-то в разговоре выплывет: "Вот плохо, церкви в деревне нет, надо церковь ставить. Была вот, сгорела. Надо ставить". - А леший есть? или домовой? Древний, доисторический обычай живёт незаметно,
но всюду. Если заблудился в лесу, надо одежду вывернуть, надеть наизнанку,
сказать слово лесному Хозяину, тогда выйдешь. Если пироги печь собираются,
надо сказать печке: "Матушка печка, укрась своих детушек".
Когда баню топят, надо попросить баню. Если корова в заболела, можно
пойти к ветеринару, но надо и к знахарке: таковая в деревне есть.
Она же и порчу снимет, если кто килы насадил ("килы сажать"
- наводить какую-то гадость вроде язв). Она же и полечит. А от всякого
худа можно: выйти в поле натощак, умыться ключевой водой, поклониться
на все четыре стороны, поклониться солнцу, перекреститься и сказать:
"Николай, угодник божий, помощник божий, ты и в поле, ты и в
доме, в пути и в дороге, на небесах и на земле, заступись и сохрани
от всякого зла". Всё это так, всё это живёт, и живёт повседневно.
Настолько живёт, что очень трудно обо всём этом расспрашивать. Не
рассказывают. Ну как рассказать о том, как завязываешь шнурки или
ешь ложкой? - Да я не знаю ничего. Раньше-то было,
и на святки рядились, и свадьбы играли; бабушка вот знала, а я не
знаю, при мне уже не было. Хорошо, что я догадался спросить: Играют в Покровском свадьбы, и сейчас
играют. С похищением невесты, и с выкупом за неё, и с кражей туфли,
и с разбрасыванием монет и углей, и ещё со многими красочными и древними
сюжетами. Колоритен похоронный обряд. По смерти покойник три дня лежит
в доме на столе. Обмывать его приходят обязательно чужие, не родственники.
Плакать родным не положено. Раньше, было, над покойником причитала
причётница ("были такие в деревне, старухи, и так причитали!
так красиво! Умерли все"). Теперь оплакивают, как умеют - чужие.
Как вынесут покойника - в избе переворачивают все вещи и обязательно
продымляют печь: чтоб душа умершая улетела. Потом тщательно всё моют.
Делают это чужие, но кто-то из родственников в доме должен во время
похорон оставаться. По возвращении с кладбища оставшиеся в доме встречают
возвратившихся у порога, подают им воду и полотенце, и те тщательно
умываются. Потом - поминки. Обязательно кисель и яйцо. Покойника кормят:
выставляют тарелочку с едой для него у переднего угла дома. На сороковой
день собираются все те, кто участвовал в похоронах и поминках. Идут
на кладбище; кладут на могилу яйцо; стучат по кресту. Потом собираются
в доме. Едят и пьют, но песни петь не положено, разве только те, которые
сам покойник завещал спеть... Сохранившийся сквозь все революции и
атеизмы архаичный, из глубин земли проросший, вековечный ритуал. Примечательно то, как в ткань этих представлений
и обычаев, которые мы привыкли называть "языческими", вплетаются
нити христианства. Церковь в Покровском закрыли, как и по всей России,
в 1932 году. После войны в ней был клуб, потом она сгорела. Кое-какие
иконы, утварь, даже колокола сохраняют крестьяне до сих пор по домам.
Поп наезжал из ближайшего прихода крестить и отпевать; теперь уже
лет двадцать как не приезжает; детей крестят "знающие" старухи,
начётчицы от Писания. Впрочем, Писание почти никто и не читал, проповеди
церковной никто не слышал, о вере христианской представления имеют
смутные. Это естественно. Удивительно, что всё же имеют. Более того,
я наверно не ошибусь, если скажу, что в целом население Покровского
осознаёт себя православным. Тут, конечно, много дивного. Пожилую крестьянку,
которая только что расказывала мне, как, быват, леший в лесу водит,
спрашиваю: - А почему у вас, Ольга Ивановна, веники
над порогом висят? Кажется, что под этой словесно-обрядовой
оболочкой обломки веры Христовой растворяются в языческой стихии.
Но это не так. В чём-то неуловимом, но главном христианство всё же
преобладает. Недаром в разговорах с крестьянами всё время звучит рефрен:
"Церковь надо ставить". Как же без церкви-то? И тут становится
понятно, почему мудрое Православие никогда не воевало против так называемого
язычества, не корчевало его, а принимая в себя, оцерковляло. Дело
в том, что никакого язычества в селе Покровском нет, а есть живая,
подвижная целостность обчаев, мифов, обрядовых текстов, которая -
не что иное, как способ жить в этом ландшафте, срастись с этой природной
средой, слиться с ней. С этой травой, этим лесом, этой речкой, этими
облаками. То, что выходит из земли и прорастает сквозь тела и души
покровских крестьян. И поэтому они со своей землёй - одно целое. Христианство же пришло на эту землю, как
дождь к посевам, как вода в половодье. Оно и в прямом смысле слова
пришло от воды. По дорогам рек шли к краям неведомым, к изолированным
миркам этих вековечных, слитых с природой селений подвижники: проповедники
Слова Божия, строители церквей и основатели монастырей, учителя грамоты,
переписчики книг, носители всемирной культуры. Создатели истории.
Всё ими стало быть, что стало быть. Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский,
Пахомий Нерехтский, Авраамий Чухломской, Александр Свирский, Варнава
Ветлужский, Макарий Унженский и многие, многие, чьи имена известны
и безвестны. Духовные чада Андрея Первозванного. Обратите внимание: часто они и прозваны
по названиям рек - ветвей, растущих из общего ствола Волги. Похоже, что село Покровское неуничтожимо, вечно. Все беды и ужасы двадцатого века обрушились на него; но оно устояло и даже не покривилось. Дома стоят, не богато, но устойчиво. Земля возделана. Замечательно, что даже число жителей практически не изменилось за всё послевоенное время: как было пятьсот, так и теперь пятьсот. В самом деле, что может нарушится в устоях этой жизни? Земля будет родить, как рождала: не жирно, но при вложении труда - достаточно. Работают тут все, не работать - невозможно. Работает колхоз, работает лесопилка; работают старики на своих огородах; кто может - держит скотину, птицу. На улице деревни я не видел праздношатающегося народа; даже пьют как-то тихо. Суббота, мужики выпивают, молодёжь в клубе на дискотеке - и ни криков, ни драки. Представляете: дискотека есть, а драки нет! Драмы и трагедии нашего постсоветского
общества - во многом и многом - перекосы надстройки. Когда их разрушительное
действие доходит до Покровского, до земли - включается природное противодействие,
зло преобразуется во благо и равновесие восстанавливается. Раньше
молодёжь уезжала в город, рождаемость в деревне упала до нуля. Теперь
в городе делать нечего, промышленность лежит, в институт после сельской
восьмилетки не поступишь - молодые остаются, заводят семьи, рожают
детей. В прошлом году первый класс в школе не открывали: некому идти
в него; в этом году будет человек восемь. Другое: деньги. Их нет; колхозная зарплата
рублей триста, и ту не платят по полгода. Конечно, люди ругаются.
Конечно, тяжело. Зато пьют меньше. Сами же и говорят: больше бы денег
было - больше бы пили. На что идут деньги? Съездить в райцентр; по
этому случаю приодеться. Купить что-нибудь в хозяйство; заплатить
за электричество и за газ. Худо и бедно, но хватает. Всё остальное
- своё. Мясо, молоко, картошка, овощи. Грибы и ягоды лесной дедушко
дарит. Есть в деревне два магазина; содержимое их прилавков напоминает
о застойном времени: хлеб, макароны, два-три вида консервов да водка.
Ах, да, ещё сникерсы. Конечно: ни в одном магазине нет холодильника.
Потому что нет денег. Значит, ни колбасы, ни сосисок; значит - работай,
заводи скотину и птицу. Хозяйство в Покровском всё больше натурализуется,
и чем ближе оно к натуральному, тем устойчивее, крепче здешняя жизнь.
В сущности, не за горами то время, когда Покровское сможет отделиться
от государства и заявить о своей независимости. Некому, правда, будет
финансировать детсад и школу... Но их и теперь почти не финансируют. Действительно, непонятно: зачем Покровскому
государственная упряжь? Тем более, что постперестроечные ветры принесли
сюда ещё одно положительное явление: стало восстанавливаться самоуправление,
своя, миром созданная власть. Может быть, главный человек в деревне - уже упомянутая мною Татьяна Павловна Краснецова, которая ведёт работу сельской администрации. Её действительно выбрали, её действительно уважают. И есть за что. Говоря по-местному, она "большуха", то бишь женщина, сама управляющая большим хозяйством. Всё время в бодрости, всё время в быстрой работе. И вся деревня - хозяйство, и дома хозяйство: семья, внуки, корова, телёнок, поросята, огород. Всё знает, всеми управляет, и ни над кем не властвует. Смотрит в человека, помнит человека. С первого раза запомнила, как меня по имени-отчеству-фамилии; я даже не представлялся; просто глянула мельком в документы, и при встрече через три дня: "А, здравствуйте, Анджей Анджеевич!" А я к ней напросился в гости, потому что проведал, что очень хорошо песни поёт. На полочке в комнате у Татьяны Павловны лежат тетрадки, в которых записывает со слуха песни: с телевизора, радио; там же - цитаты из книг, стихи, записи старых обычаев. Поцеремонилась, но спела. Действительно, такого пения вживую я, пожалуй, не слыхал никогда. И таких пирогов не ел: с мясом, с яйцом, со всякими дарами земными. Конечно, и выпили. Муж пришёл, зять. Разговор склеился: и о жизни, и о политике; даже, кажется, до переселения душ дошло. Впрочем, заключительные стадии разговора помню нечётко. Домой двигался не без запинания и с сознанием того, какие сказочные удачи бывают в этой жизни. Наверно, село Покровское выживет всегда. Может, и люди вымрут, а село выживет. Родит новых. Эта земля неуничтожима. Да. Но: всё это далеко, далеко, далеко не идиллия. Между прочим, очень характерно, что и домом и деревней управляет женщина. Как во время войны. Все мы читали русскую литературу о крестьянах, и знаем, что такого не бывало в мирное время, при Толстом и Некрасове. И тут возникает беспокойный, тревожащий вопрос: так-таки ничего не изменилось в устоях жизни села Покровского, ничего не разрушилось в передрягах двадцатого века? Уж истино ли нерушим этот наш общий фундамент? Всё-таки изменилось и разрушилось. Но что? Что именно произошло в самых основах русского мира? Долог и непрям путь от истоков вниз по течению великой реки, и Покровское - только его начало. И вот Волга: цепь городов, и в них, в великих и в малых, шумят машины и механизмы исторического настоящего. Что там происходит, какая куётся жизнь - об этом следующее слово. Послесловие к главе второй
(На рассвете, когда я вышел из жаркой избы покурить - мне не спалось - проехала мимо по улице пожарная машина. Вот чудеса). Из-за поворота, переваливаясь, высунулся
автобус. Подкатил к остановке, охнул, тормознулся. Я сел. Она помахала
мне ручкой. Автобус поскрипел и поехал. Пассажиры взволнованно окая,
говорили между собой. Вот что: ночью на нашем краю деревни пожар был
(а я-то думал: печка дымит). Женщина сгорела, мать с двумя детьми.
Позавчера мы к ним заходили, "собирали фольклор". А они,
вона, сгорели. Доехал до райцентра. Там вписался в автобус,
идущий на областной город. Ехал - не думал ни о чём. Приехал - и замелькало:
Вологда, Ярославль, Москва, Тверь, опять Москва; там - передышка.
Потом - снова Ярославль, Кострома, дальше, дальше... Вереница областных
городов, за широкими - русскими - спинами которых прячутся стайки
городков поменьше, совсем маленьких, уездных... Огромная земля, как
лист бумаги, приколотая к истории и к цивилизации кнопками, гвоздиками
и гвоздями городов. Глава третья. ДОЕДЕТ ЛИ КОЛЕСО ДО КАЗАНИ? Чем отличается русский город от русской деревни? Я имею в виду не вознесённые на пустом месте промышленные монстры с пришлым населением, а коренные города России. Они тоже выросли из земли; они и строением и видом напоминают о своём деревенском родстве. Среди многих расколов и разделений, прошедших по России в последние времена, есть и такое: Россия многоэтажная и Россия полутораэтажная. Город - от слова "городить": нагороженные блоки этажей (пять, девять, двенадцать), коробки, лежащие на боку и коробки, поставленные на-попа; над коробками - вертикали телевышек и труб. И тут же, и в этом же городском организме, как лёгкие, которыми дышат - улочки и кварталы домиков с мезонинами, с резными наличниками, с палисадниками, огородами и воротами, заложенными на засов. Можно даже проследить, как типология русского города прорастает из образа деревни. Деревня: линия изб и заборов; деревянная резьба, дворы, сараи, балкончики под дранковой (теперь чаще - шиферной) кровлей, подчёркивающие обитаемость верха избы, её полутораэтажность. Большая деревня: две-три-четыре таких же параллельных улицы; несколько перпендикулярных. Есть центр: грунтовая площадь с лужами, в которые глядятся окна сельсовета, клуба, сельповского магазина, отделения связи. Остановка автобуса. Самая длинная улица, идущая через площадь, и постепенно перетекающая в связующий с миром ручеёк: дорогу до райцентра. Уездный город (он же райцентр): всё то же, и та же полутораэтажность, но - два отличия. Первое (сохранилось не везде): полусферы куполов и вертикали колоколен. Второе: площадь оформлена каменными домами в два, а то и в три этажа; их оштукатуренная или силикатная плоть вторгается в чистое море домиков и огородов, расползаясь от площади по двум-трём большим улицам. Архитектура этих домов не важна: в сущности, все они - коробки, только некоторые из них задрапированы под классицизм колоннами или рустом. И здесь есть главная улица, она же дорога в областной центр, линия, как бы соединяющая каменные многоэтажные сердца маленького городка и большого города. Поволжье - анфилада областных городов. Все они разные, но во всех них, считая даже целиком заново отстроеннный после войны Волгоград, есть коренная российская одинаковость. Образ и подобие села Покровского угадывается в них. Всегда - главная площадь, место рождения города: Соборная, Кремлёвская или Красная. Всегда - главная улица, отходящая от главной площади; чаще всего - это дорога на Москву; чаще всего название её - Московская или Советская; чаще всего где-то на ней или при ней - вокзал, почтамт, администрация города. Всегда - еще несколько улиц, либо параллельных и перпендикулярных главной, либо исходящих лучами из того же центра. На этих улицах - всё каменное, всё многоэтажное, представительное и даже помпезное; здесь - архитектура, стиль; здесь фронтоны и колонны, особняки модерна и остатки классических усадеб; здесь - современные общественые и административные здания, сквер с памятником Ленину. Где-нибудь недалеко - непременный элемент городского центра - набережная Волги. Но стоит два шага шагнуть в сторону, заглянуть за линию штукатурно-крашеных фасадов - и попадаешь в мир полутораэтажной России с её пятистенками, сараями, заборами, скамеечками при воротах, деревянной резьбой наличников и балкончиками под кровлей. В этом одинаковы едва ли не все поволжские города, будь то разорённая, заброшенная Кострома или промышленно-финансовый Нижний, обшарпанная Астрахань или процветающий Саратов. Даже там, где (как в Волгограде) старый город стёрт с лица земли историческим кошмаром двадцатого века, и там структура старого города восстанавливается в виде пояса дачных и садовых участков, которые суть - современный ренессанс полутораэтажной России. Всё это - продолжение одной и той же дороги: деревня - районный городишко - большой областной город. Так в чём же разница между городом и деревней в России? Конечно, много частных разниц, но все они необязательные производные от одной главной и обязательной: деревня стоит при речке; маленький городишко - при серьёзной реке; большой город - при слиянии большой реки с великой. По крайней мере, в Поволжье это так всюду: начиная от Твери и заканчивая Астраханью. В этом - всё то же соединение земли и воды, что и в деревне, только мощь и динамика стихий другая: могучие потоки рек, вздыбленная высота берегов, бесконечность просторов, созерцаемых со стрелки. И каменная многоэтажность, прорываемая буграми куполов и свечами колоколен, обрамляет этот простор. А чуть в стороне - улицы и дома снова тихо, патриархально врастают в землю. Есть и другая определяющая черта этих городов, проступающая сквозь их каменно-деревянные лики. То, чего нет в селе Покровском: в них ощущается дыхание огромного, по существу безграничного пространства, именуемого Державой. Эти города - как гвозди, которыми грамота имперской государственности прибита к плоскости Земли. Держава - особая форма освоения пространства; Держава в этом отношении - та же дорога. Города - почтовые станции на этой дороге. И в прямом смысле: возникли они на пересечении дорог, по которым шли - войска ли, каторжники ли, беженцы или переселенцы - все те людские потоки, которые, расширяя границы русского мира, строили тело Державы. Большой город - место пересечения земли, воды и сухопутной дороги, когда-то грунтовой, теперь - асфальтовой и железной. Символ его - мост. Города Поволжья в этом отношении особенные. Их особость определяется природой Волги, той двойственной ролью, которую извечно играла она в человеческом мире. Волга - дорога соединяющая; она же - граница разделяющая. Упершись в её текучий фронт, сухопутная дорога прорывает его - и тогда уходит уже далеко, в бесконечность Сибири, Севера, Евразийской степи. Или же, если её движению не хватает энергии, разбивается об воду - образует тупик. Соответственно и города Поволжья отчётливо разделяются на две категории: города - проходные дворы и города - тупики. Есть более и есть менее явные представители того и другого. Ярко выраженные проходные города живут на магистральных трассах - асфальтовых, железных, нефтепроводных - тянущихся от Москвы на Север и Восток. Это - Ярославль, Нижний, Казань, Волгоград, Саратов. Типичные тупики, на которых обрываются дороги - Кострома, Чебоксары, Ульяновск и, как ни странно, Астрахань. Самара занимает среднее положение; и вообще она в Поволжье особая: расположена восточнее всех, и время там не московское, а самарское (на час раньше). Жизнь в проходных городах и в тупиках идёт по-разному. Проходные бурлят не хуже Москвы, спешат, суетятся, догоняют и перегоняют столицу, борются за первенство, собирают и тратят капиталы, взлетают ввысь на спекулятивном подъёме и панически проваливаются в ямы кризисов. Тупики - тихи и смиренны, жизнь в них непритязательна, но и несуетна, богатств нет и не предвидится, но зато они ближе к земле и потому устойчивы. Здесь больше бедности, но меньше нищеты; ярче видна разруха последнего времени, но зато заметнее сквозь пятна тления проступает здоровая неуничтожимая надёжность земли. Конечно, каждый из этих городов имеет своё, и очень особенное, лицо. В каждом можно свою америку открыть, в каждом есть чему удивиться. Например, цены. Матросы, штурмана и сам
капитан теплохода, на который я погрузился в Чебоксарах, объясняли
мне, в каком городе что покупать (и сами покупали, я видел). В Саратове,
например, сыр вдвое дешевле, чем в Москве. В Чебоксарах дёшевы хлеб
и пиво. В Волгограде почему-то - сахар. И рынок дешёвый в Волгограде
и Астрахани. Рыбу, естественно, покупают в низовьях, но лучше не в
Астрахани, а на пристани Никольское: арбузы горами лежат, цена копеечная.
В Костроме магазинные цены почти как в Москве, только колбаса дешевле,
а в неказистой, но чистой забегаловке на Советской улице можно наесться
сытных блинчиков с яйцом и пирожков с мясом за десятку, да ещё запить
пивом. Когда я приехал в Нижний и с автовокзала попал на Покровскую улицу, я подумал, что ошибся городом. В последний раз я был здесь лет двадцать назад; тогда на этом месте было что-то вполне советское, официальное, обыденное. Теперь - вся улица пешеходна до самых ворот Кремля; линия её домов - сплошная цепь магазинов, бистро, кафе, распивочных и ресторанчиков, перемежающаяся иногда массивными вкраплениями банковских зданий. Тротуары как грибами проросли яркой сыпью зонтиков над столиками летних закусочных, палатками бесчисленных торговцев. Такую картину не везде и в Европе увидишь. Мостовая выложена плиткой. Всё празднично, оживлённо, многолюдно и недёшево. Всюду чувствуется круговращение денег, и это чувство усиливается, когда с прогулочной Покровской сворачиваешь на другие, повседневные, деловые, проезжие улицы города. Потоки машин. Иномарки в количестве едва ли не московском. Грузовики, фуры и общественный транспорт. Люди, некоторые из которых нищенствуют (в подземном переходе перед Кремлём прекрасный концертный баритон пел под гитару задушевные романсы), подавляющее же большинство спешит, при делах, зарабатывает, покупает и, судя по виду, живёт недурно. То там, то сям - стройка: строится билдинг под офисы или многоэтажка под элитарное жильё. Ближе к центру - рестораны, зазывающие на бизнес-ланч. Словом, всё как в Москве, только как-то компактнее, аккуратнее, целенаправленнее, что ли. В масштабе губернской архитектуры. Глядя на всё это, невозможно поверить, что ты в России, и что в России - спад, кризис, развал, Чечня, Дагестан, самоубийства солдат и угроза голода. Что страна с протянутой рукой стоит перед Западом, выклянчивая у него то кредитный транш, то гуманитарную помощь. Будь я Сорос или Камдессю, и попади я на эти центральные улицы Нижнего, ни за что бы я никакого кредита не дал бы. Однако, после нескольких часов внимательных блужданий по деловым и прогулочным улицам Нижнего, начинаешь проникаться другим чувством. Уж больно всё это оживление и даже богатство - на поверхности, как краска, штукатурка, макияж. Даже массивные туши солидных банков начинают казаться какой-то декорацией. Во всём проступает что-то временное. Характерны эти палаточные, как у кочевников или цыган, городки закусочных и торговых точек. Подует ветер очередного кризиса - и сдует их с лица земли, и не будет их, будто и не было никогда. Исчезнут надписи "Ресторан" и "Бистро", облупятся свежевыкрашенные стены, зарастут бурьяном недостроенные небоскрёбы... И что останется тогда? Несколько десятков старинных домов имперской архитектуры, окруженные морем вечно покосившихся, но вечно живых полутораэтажных домиков с палисадниками, заборами и огородами. И Кремль на высоком холме посередине. Ещё отчётливее двойное чувство восторга и беспокойства в Саратове, и не мудрено: в правление Аяцкова этот город энергично перехватывает маршальский жезл лидера Поволжья у Нижнего, осиротевшего после Немцова. Когда выходишь из нового, стеклобетонного здания вокзала или поднимаешься с пристани на главную улицу Саратова - Московскую, когда идёшь по ней, то думаешь: "Какой прекрасный, благородный, чистый и процветающий город этот Саратов! С такими городами мы, пожалуй, не уступим Европе." Свернув с Московской по одному из главных перпендикуляров и внезапно оказавшись на пешеходной улице Кирова, едва не теряешь сознание. Здесь меня на секунду одолело сомнение: в какую страну я попал? То ли Германия, то ли Австрия; на самый худой конец - Чехия. Фонари, плитка, деревья, холёные фасады даже с псевдоготикой, фланирующая публика... Не мудрено, что здесь же, посреди толпы блестящих и прилизанных магазинов, ресторанов и кафе, в здании дорогой гостиницы стиля модерн, помещается (единственное в Поволжье) германское консульство. Дома центральных саратовских улиц выше, магазины просторнее и импозантнее, кафе - многочисленнее и масштабнее, чем в Нижнем. И - дороже. Зато рынок, огромный, наполняющий собой монументальное модерновое здание, растекающийся вокруг него по улицам и площади - и неожиданно дешёвый. Дёшевы, впрочем, только местные товары, но их - изобилие. Может быть, конечно, что после очередного кризиса не расцветут на улице Кирова зонтики летних кафе. Может, и германское консульство закроется, когда нога последнего саратовского немца-колониста перешагнёт в западном направлении черту восстановленного железного занавеса. Но что уж точно останется в нетронутом виде при всех кризисах - так это полутораэтажный Саратов (в отличие от Нижнего, преимущественно не деревянный, а кирпичный), начинающийся тут же, где-то между улицами Московской и Кирова, окружающий их штукатурные сталактиты и сталагмиты, подпирающий их своим невысоким, но устойчивым плечом. Нижний и Саратов - лидеры. Саратов серьёзно именует себя столицей Поволжья ("Температура воздуха в столице Поволжья - плюс тридцать шесть градусов"). Нижний, впрочем, кажется, тоже. На третьем месте в этой гонке - Самара. Где-то рядом с ней держится Волгоград. Эти два города в наибольшей степени сохранили советский, даже в чём-то сталинский облик. Внешне это выглядит внушительно. В Самаре не видно такого откровенно-"мелкобуржуазного" торгашества, как на пешеходных улицах и базарах Нижнего и Саратова. Впрочем, роль прогулочного центра здесь играет набережная Волги, вся сплошь покрытая шатрами переносных кафе. Магазины в Самаре едва ли не самые дорогие в Поволжье, и цены Нижнего здесь вспоминаются как сказка. Обширный центр города - сеть перпендикулярно-параллельных улиц, и все они застроены многозначительными домами вполне столичной (и хорошей) архитектуры. Полутораэтажность оттеснена дальше, в стороны. На площади у спуска к набережной - знаменитый памятник Чапаевской дивизии, но - как веянье времени - Чапай машет рукой без шашки: шашку спёрли. Зато напротив обезоруженного комдива выстроился великолепный особняк современного стиля под модерн. Вокруг не чувствуется того денежно-делового кипения, которое свойственно Нижнему, но видно, что все люди ходят на работу и получают там какие-то деньги. Торговые точки, при их солидных ценах, кишат покупателями. Отчасти это объясняется тем, что магазинов в Самаре немного, и сосредоточены они на двух-трёх главных улицах. В общем, Самара живёт, и, я бы сказал,
как-то по-прежнему. Понятно, за счет чего такая стабильность: за счёт
ВАЗа и космоса (институты и предприятия космической отрасли с давних
пор концентрировались в казавшейся прежде стратегически неуязвимой
Самаре). Понятно, за счёт чего крутится Нижний (транзит, автозавод,
банки, Немцов). Понятно и про Саратов: дружба Аяцкова с Кремлём плюс
саратовсие нефтегазовые месторождения. Сложнее с Волгоградом: когда-то
гигант промышленности и энергетики, теперь он начинает явно сдавать
позиции, отступать на второй план. Какой-то безблагодатный. Единственный из областных городов Поволжья, над центром которого не круглятся купола церквей и не высятся головы колоколен. Сталинский стиль его архитектуры имперски-помпезен, но и нечеловечески-тяжёл. Здесь и жара нечеловечески-тяжела: тяжелее, чем где бы то ни было, тяжелее, чем в Астрахани. Я попал в Волгоград как раз в разгар жуткой жары и засухи. В восемь утра табло на здании почтамта показывало тридцать пять градусов. Из степи, и с воды дул горячий ветер, как из духовки, как фен. И невольно всё время вспоминалось, что пятьдесят шесть лет назад, вот в такую же жару, закружился здесь смерч трагедии, одной из самых страшных в человеческой истории. Здесь как-то всё время чувствуешь, что ходишь по многометровому слою металла и костей, по телам миллиона человек, улегшихся в эту растрескавшуюся, выгоревшую, бесплодную землю; что давит их тяжесть свинцовых сталинских домов; и сами дома эти выглядят как огромные надгробные плиты. В Волгограде - хочешь, не хочешь, а думаешь
о смерти, и о том, что будет, когда уже слегка проступающие сквозь
монументальный лик главных улиц пятна тления разрастутся, когда растрескается
штукатурка ложных колонн, отвалится облицовка фасадов, рухнет бездарный,
фальшивый до кощунственности монумент Матери-Родины, замахивающийся
мечом с запада на восток, как раз на тот пропитанный кровью склон
Мамаева кургана, по которому проходила последняя линия обороны России.
Города - гвозди Державы. А ось её, к которой крепится всё - Москва, Центр. Нужен ли Центр? Нужна ли сейчас Москва городам? И да, и нет. Да - потому что все дороги русского мира сходятся в Москве, и города, как вёрсты на этих дорогах, сами имеют смысл, пока есть откуда вёрсты считать. В прямом смысле: связь между городами Поволжья зачастую проще осуществляется через Москву, чем напрямик. Когда я на вокзале в Костроме спросил в справочном, как можно отсюда добраться до Чебоксар, на меня посмотрели как на безумца и ответили: "Только через Москву". Поясняю: от Костромы до Чебоксар по прямой - 420 километров, по воде - 600, через Москву - больше тысячи. Но - расстояния в России измеряются не километрами. По воде из Костромы в Чебоксары добраться можно на теплоходе, но он ходит через день, и билеты на него заранее не продают: сядешь - повезло; нет мест - оставайся ждать двое суток. Прямой автодороги вдоль Волги на этом участке не существует, поэтому автобус ходит кругом, долго и редко. Так как меня не интересовала Москва, я в итоге поехал по следующему замысловатому маршруту (следите по карте): Кострома-Нерехта (поезд), Нерехта-Иваново-Ковров-Нижний (поезд), Нижний-Чебоксары (автобус). Путь этот занимает минимум сутки. Через Москву - тоже сутки, но - удобнее. Ясно, что дороги, например, из Ярославля в Волгоград или из Астрахани в Нижний тоже лежат через Москву. Итак, Москва нужна городам Поволжья как связующий узел, начало дорог. Сами города эти, особенно относящиеся к разряду проходных, особенно их многоэтажная часть - во многом продолжение Москвы. В них одеваются как в Москве, тратят деньги как в Москве, развешивают рекламу и вывески как в Москве, даже стараются говорить и думать как в Москве. Однако, во всём остальном, в главных и глубинных аспектах местной жизни Москва уже давно не помощник, а помеха; она не даёт, а тянет на себя; не решает проблемы, а, скорее, мешает их решать. Как и в селе Покровском, спрашиваешь себя: выгоден ли этим провинциям Центр? Вопрос повисает в воздухе. И это значит, что связующая роль Центра под вопросом, а следовательно, под вопросом и смысл существования Державы. И вот главный и болезненный парадокс жизни поволжских губернских городов: распад Державы, с их стороны глядя, естественен и даже в чём-то желанен, но само их многоэтажное существование на развилках державных дорог возможно и осмыслено только пока существует Держава. Иначе - вывески полиняют, штукатурка осыпется, колонны рухнут, стройки и мостовые зарастут травой, многоэтажная ипостась России вымрет - и останется полутораэтажная, уходящая в землю, в направление уездной Нерехты или Чухломы, в направление деревни, и всё сравняется во образе вечного села Покровского. Внешний вид поволжских городов - верный барометр состояния Российского государства. И надо сказать, что в тех городах, которые поотстали в соревновании за первенство на Волге, разруха и распад - характернейшие черты облика их многоэтажной части. Остро это чувствуется в Казани, в Астрахани, в Костроме. Улица Кирова в Казани, одна из главных, поражает тем, что на ней нет, кажется, ни одного целого здания. Некоторые стоят просто в руинах, а их заваленные мусором дворы зарастают диким бурьяном. Под балконами страшно проходить. Общественный транспорт почти не действует: от речного вокзала в город троллейбус следует раз в два часа. Улицы столь многолюдны, нищи, пыльны и грязны, что и в Индии не увидишь такого. Умирает исторический центр Астрахани. В астраханском Кремле разруха; ржавыми трупами стоят кипарисы и сосны некогда ухоженного парка. С обрамляющих Кремль пышных домов сталинской архитектуры облезает краска. Уже в шесть утра клубится длинная очередь у биржи труда. Отвалившаяся штукатурка, развороченный асфальт, потемневшие и покосившиеся заборы вокруг замороженных строек и ремонтируемых зданий - характерная черта облика и Ярославля, и Костромы. И всё же важно ещё раз заметить: как процессы разрушения, так и процессы жизни по-разному идут в тупиковых городах и в проходных. То, что происходит в тупиковых - особенно интересно, потому что они, как и село Покровское, в каком-то смысле изоляты. В них больше природного начала и меньше Москвы. Меньше кроны, но глубже и разветвлённее корни. Кострома и Чебоксары в этом отношении особенно показательны, потому что внешне совершенно не похожи друг на друга, но в равной степени укоренены в своей земле, в её нижних почвенных слоях: уездных городах и деревне. Стоит приглядеться к их жизни. Послесловие к главе третьей - Так здорово, что вы сюда приехали! Просто
супер! Что её чёрт дёрнул? И меня что заставило ей поверить? В общем, я дотащился до почтамта, не получил там ничего... Нет, получил: письмо... Не от неё - от её одноклассницы, тоже бывшей моей ученицы, Н*... Потом пошёл на телефонную станцию и позвонил ей в Питер. Она оказалась дома. Голос её в трубке почудился неожиданно жалобным. Что-то она такое спросила про мои дела, потом сказала: - Вот вы уехали, мне не звоните, меня забыли... - (молчание) - А я не знаю, что делать... - (Молчание опять). Что тут скажешь? Бросить всё, рвануть
в аэропорт, улететь в Питер, через три часа быть у её ног? А она скажет:
"Надо же, это вы? как быстро! Просто супер! А я сейчас ухожу,
мне тут надо... " - и куда-нибудь весело убежит. Но в голосе
что-то было. Непонятное. Нестандартное. - Что с вами? Что-нибудь случилось? Мы сказали друг другу дежурные слова и распрощались. Глава четвёртая. ЧЕТЫРЕСТА КИЛОМЕТРОВ
ПО ПРЯМОЙ. В Костроме произошло убийство или самоубийство
Клыковых, послужившее фабулой для "Грозы" Островского.[...]
История Костромы - ряд погромов, разорений и осад. Что и говорить, нынешнее время в России способствует развитию апокалиптических настроений. И всё же, чем дальше от центра и чем ближе к тупиковым дебрям и заводям нашего Отечества, тем труднее становится проникнуться столичным ощущением скорого и всеобщего конца. Когда я приехал в Чувашию, я понял, что попал в царство устойчивости и покоя. Это как-то стало чувствоваться уже по дороге, как только за окном автобуса промелькнула стела с надписью "Республика Чувашия". Стало чувствоваться в облике аккуратных, чистых деревень, в зелени ухоженных лесов, в людях. Вид Чебоксар укрепил эти чувства. Спокойные улицы, приличные дома, с которых не валится штукатурка и не облезает краска; методично действующий транспорт. Даже новостройки благопристойные. Словом - тишина и порядок. Чебоксары, безусловно, самый провинциальный среди административных центров Поволжья. Конечно, провинции в прежнем смысле теперь в России нет, но если что и можно назвать этим словом, так Чувашию и Чебоксары. При этом, именно Чебоксары сейчас - наиболее чистый, благоустроенный, упорядоченный и устойчивый город Поволжья. Богатство здесь не выпирает ниоткуда, зато и нищих нет. И криминогенная, как теперь говорят, обстановка - спокойная. И вообще здесь тихо. По будням тихо, а по праздникам хотя и шумно во-всю, но тоже как-то тихо: без драк, поножовщины, воя сирен и бандитских разборок. Кстати, характерная деталь: я нигде, даже в торговых точках Чебоксар, не видел того сонма "лиц кавказской национальности", которые наполняют рынки и злачные места других городов России. (Я ни в коем случае не шовинист, и вообще термин "лицо кавказской национальности" - термин не национальный, а социальный; и вот даже в глухом райцентре Липин Бор на Белом озере первый встреченный мной в сумерках человек на вопрос "как пройти туда-то и туда-то" ответил: "Извини, дарагой, я нэ мэстный". А вот в Чебоксарах этого социального слоя нет.) Уравновешенная тишина Чебоксар в некоторых своих проявлениях трогательна до умиления. Вот, скажем, набережная, ограда с выбеленными бетонными балясинами; как и положено, она расписана надписями. И - ни одного матерного слова! Всё - признания в любви: "Вася, я навеки твоя", "Вика, никогда тебя не забуду" и так далее. Некоторые тексты даже в стихах. Тут же гуляют и авторы этих надписей, девушки русско-чувашского вида и парни, широкоскулые, и, к сожалению, почти все бритоголовые. Удивительная мода на бритьё голов распространилась в Поволжье и особенно в Чебоксарах; это вызывает ощущение зоны, но ощущение обманчиво: носители зековских причёсок грубоваты, но юны и безобидны. Ухоженные, мирные Чебоксары производят сейчас впечатление какого-то социалистического рая: без имущественных контрастов и выпендрёжа "новых русских". Магазины Чебоксар несколько скудноваты, но зато всюду, в кафе и у палаток чебоксарский люд пьёт дешёвое пиво, закусывая недорогими пирожками. Этот чебоксарский люд вообще-то очень любит попить, пообщаться, даже и пошуметь за столиком. Одно из самых популярных в городе кафе расположено на стрелке набережной, и (забавно) прямо под стеной недавно восстановленного монастыря, у ворот которого читается надпись, тоже по-своему трогательная: "Просьба в купальниках и шортах на территорию монастыря не заходить". Я сидел в этом кафе ночью, дожидаясь теплохода, и наблюдал, как монахи постепенно гасили свет в своих кельях и смиренно отходили ко сну, в то время, как под их окнами, в кафе и вокруг него на улице буянила музыка, подвыпившие пары азартно отплясывали нечто среднее между камаринским и рок-н-роллом, а за сдвинутыми столиками компания из восьми-десяти пьяноватых дам почтенного возраста горланила частушки до того непристойные, что даже я удивлялся. Ей-Богу, во всём этом не было ничего жлобского; всё было уравновешенно и органично. В этом-то самом кафе накануне утром произошла
моя случайная встреча с Президентом Чувашии, членом Совета Федерации
и бывшим федеральным министром юстиции Н.В.Фёдоровым. Было это так. Представьте себе такую картину в Москве,
Питере, в любом крупном и проходном городе! Например: губер Яковлев,
без свиты и охраны, с улицы входит в наполненное посетителями уличное
кафе и пьёт там пиво! И запросто общается с неизвестным путешественнником
с корреспондентским удостоверением в руках! Представьте в этой роли
Лужкова, Росселя, Аяцкова или Лебедя! Не получится. И не потому что
они другие - во всяком случае, не только потому. Главное: место другое,
город другой. Скажем, есть город Новочебоксарск в часе езды от Чебоксар. Там три предприятия, на которых работают все жители: огромный тракторный завод, химкомбинат и ГЭС. Я жил в Новочебоксарске в некоей семье и изучил её быт досконально. Отец семейства работает как раз на Тракторном. Кроме него состав семьи это: жена, учительница на пенсии; тёща лет восьмидесяти; сын-инвалид; приезжает ещё дочь из Петербурга, у неё двое детей. Деньги в этом доме - понятие абстрактное: три пенсии и грошовая зарплата на семь человек. Знакомая картина. И при этом все живут. Хозяин приносит с завода натурой: то молоко, то картошку, то штаны, то кастрюли - смотря что завод получит по бартеру. А кормятся с двух участков. Огурцы, помидоры, ягоды, капуста, пареная репа... На обед - картошка и салат. Хлеб сами пекут. Оказывается, натуральное хозяйство в России на исходе двадцатого века не только отвоевало деревню, но и во-всю прорастает в городах. Но каждому со школьной скамьи известно, что натуральное хозяйство - черта эпохи феодальной раздробленности. Опять вопрос: зачем этой семье Центр? Зачем Центр всей Чувашии? Молоко, мясо, зерно, овощи худо-бедно вырастим. Водку тоже свою производить можно. А на трактора и химпродукцию всё равно спроса нет, и Москва не поможет. Здесь, кстати, видно, в чём корень различий в положении Чувашии и Тувы. Обе республики двунациональные; в обеих республиках русских и "коренных" примерно поровну. Но в Туве русские - чуждый и новый элемент ландшафта, а в Чувашии живут на точно такой же земле, что и в коренной России, и живут давно, с пятнадцатого века. Чуваши и русские здесь один народ, они и внешне почти неотличимы. Чуваши в городах даже по-чувашски-то говорят редко. Сейчас проводится, правда, политика "национального возрождения" (и зря, с моей точки зрения, проводится, ибо - не так ли сеются семена национальной вражды?): в ВУЗы принимают преимущественно чувашей, начальниками ставят преимущественно чувашей. Но и русский человек тут - на своей земле. На земле. В четырёхстах километрах по прямой (по несуществующей прямой) от Чебоксар - другой уникальный тупик: Кострома. Разница между чувашской и костромской столицами бросается в глаза, и тем не менее, они - пара. Дремучие костромские леса были освоены Русью ещё в двенадцатом веке, а Чувашия (то самое Засурье, с которого началось наступление Москвы на Казань) - только в шестнадцатом. В результате, Костромская земля стала коренной Россией, и её угорское население - черемиса - без видимого остатка растворилось в русском море. А Чувашия осталась органично-двунациональной окраиной России. Это в исторической глубине. А на сегодняшней поверхности: Чебоксары - остров стабильности, Кострома - мир разрухи, раскола и парадоксов. Парадокс первый: город этот наполнен разрушением, тлением, развалом, а между тем он дважды в истории (в тринадцатом веке и в семнадцатом) был столицей Руси и потому несёт на себе неуничтожимый образ древнего благородства. Благородный нищий с духовными запросами. Дон-Кихот Ламанчский, рядом с которым приземлённые, пьющие и поющие Чебоксары - Санчо Панса. Разруха в Костроме начинается с вокзала. Которого нет. Наверно, единственный областной город в России, где есть железная дорога, но нет вокзала. Нет его, потому что он строится. И будет, видимо, строиться вечно. Сейчас роль его успешно и прочно играет большой металлический ангар бочковидной формы, притулившийся к потемневшему забору, ограждающему угасшую стройку. Далее, разруха заставляет думать о себе на каждой сажени городских мостовых, которые разбиты настолько, что лучше бы их не было. Езда по городу - мука. За два месяца до моего приезда в Кострому наведывался Президент. Тогда городу подкинули денег, и несколько главных улиц были заасфальтированы под ельцинский эскорт. Но всё, что чуть в сторону от центра, так и осталось в выбоинах и миргородских лужах. В полном запустении набережная Волги, сквозь камни которой уже бойко растёт трава. Центральная площадь, торговые ряды, спуск к Волге - всё облуплено и затёрто, а на этих благородных развалинах идёт какая-то цыгански-безалаберная торговля трусами, тряпками, шурупами, мылом, колбасой, лифчиками и молоком. Даже административные здания, которые блистают как жемчужные зёрна уж среди самых загаженных городишек, в Костроме бедны и подслеповаты. Над всем этим двухэтажным распадом каким-то устрашающим Гением зла возвышается памятник Ленину, самый чудовищный из всех, что мне приходилось видеть. Это - символ. Он стоит на постаменте, построенном в 1913 году для памятника трёхсотлетию дома Романовых. Более нелепого сочетания не придумаешь. Ленин страшно громоздок, чёрен, тяжёл; рука его, выброшенная в традиционном указующем жесте, если её опустить, окажется много ниже колен; ладонь - больше, чем голова; голова сделана грубо, как бочка; к тому же в определённых ракурсах памятник выглядит настолько неприлично, что это даже не смешно. И вот это сооружение лезет в глаза со всех обзорных точек, возвышается чёрным кошмаром рядом с тонкими шатрами уцелевших колоколен, шагает по крышам домов, нависает над набережной, над Волгой. Этот бронзовый пешеход символичен ещё и потому, что в Костроме и сейчас у власти коммунисты. Тут - одна из причин бедственного положения городского хозяйства: понятное дело, промышленность стоит, а Москва перекрывает "красному" губернатору кислород. Другая причина в том, что идёт политическая война между ветвями и структурами власти, между губернатором и мэром. И вот интересно: в двунациональной Чувашии - полное единство в руководстве, и чуваш президент Фёдоров по-приятельски пьёт пиво на набережной с мэром Чебоксар русским Игумновым, человеком, как он сам про себя говорит, "не из команды президента". А в чисто-русской, коренной Костроме - раскол и борьба во власти. Но безденежье, раскол и разруха - в центре и на поверхности жизни Костромы. В городе безработица, потому что львиная доля предприятий принадлежат к военно-промышленному комплексу, но люди не шатаются от голода, и в магазинах, которых много, весьма умеренные цены. Очень, до слёз жаль погибающие памятники архитектуры центра, но если от этого самого центра отойти, то навеянный чёрным Лениным апокалиптический мрак начинает покидать душу. Что там, в стороне от центра? Полутораэтажная Россия. Что за стенами коробчатых новостроек? Огороды и садоводства, натуральное хозяйство, возврат к деревне, к земле. Вот семья, милые люди, в чьей квартире в новостройках Костромы я нашёл приют. Он - инженер на военном производстве. Она - провизор. Сын-студент, дочка замужем. Работают. Денег мало. Естественно. Но машина есть, дача есть. И, собственно говоря, живут на даче. Опять-таки, огурцы, помидоры, капуста и прочее. Земля кормит. Всё держится за землю, всё возвращается к земле. Опустевшие деревни в пределах досягаемости от Костромы наполняются городскими жителями. Это уже не дачники, ибо на своих участках работают как дай Бог колхозникам. И потом, ведь все они городские, самое большее, во втором поколении. Генетическая память о земле в них крепка. Рушится культура и державность многоэтажной России, а Россия полутораэтажная - спасается потихоньку. При всей видимой разрухе, в Костроме можно жить, как и в Чебоксарах. И эта жизнь, если не обеспеченнее, то, во всяком случае, здоровее, чем в Саратове, Нижнем, Питере или кромешно-безумной Москве. Исчезать эти города будут в обратном порядке: Москва, Питер; Нижний с Саратовом устоят подольше; Кострома переживёт и их. И потом, и в Чебоксарах, и в Костроме есть ещё один мощно действующий конструктивный фактор, влияние которого на жизнь заметно и оптимистично растёт. Это - Церковь. Никто не заметил, как это произошло, но Москва, всесильная Москва, утратила роль духовного и церковного центра русско-православного мира. Там - Патриархия и Синод, там канцелярии и деньги, но духовной жизни в храмах и монастырях Москвы осталось на донышке. Свет и отсветы истинно-православного подвига переместились, разошлись по глубинке, по провинции, по губернским городам, а главным образом - по маленьким уездным городкам, по затерянным приходам, по дальним монастырям. В них - теплятся огоньки; в них, с их безденежьем и заброшенностью, даже постройка деревянной часовни - акт самоотверженного горения, а в Москве и воссоздание храма Христа Спасителя - часть общего гниения. Надо сказать, что по всему Поволжью чувствуется активное и конструктивное наступление православной Церкви. Всюду восстанавливаются храмы и строятся новые. Не только в городах, но и в сёлах. Это особенно удивительно, если впомнить, что кругом бушует поощряемая властями сектантская проповедь, что церковь в провинции бедна, что денежные и технические возможности здесь везде - далеко не московские. Так ведь что замечательно: как раз в самых богатых городах храмостроительство ощущается меньше, чем в городах-тупиках. Явные лидеры в церковном созидании - Чебоксары и Кострома. В Чебоксарах действующая церковь - очевидная доминанта городского ландшафта. Здесь вообще нет недействующих церквей. И строятся новые. Особенно поразил меня Новочебоксарск: в этом чисто промышленном и новом городе-спутнике Чебоксар, где не было ни одной церкви, где народ нищ и переселён сюда советской властью, сейчас, в наши кризисные годы, возведён такой храм! Второй по величине после Христа Спасителя. Впрочем, так ли это удивительно? В Чувашии верующих - три четверти; мы вот и не знали, а ведь самый массово-православный в России народ - чуваши. Они, правда, старательно соблюдают и древние свои языческие обряды - почитают Кереметь и прочих богов-предков - но и в православии набожны. Так что храмы строят - не за счёт богатых, а всем миром. Любопытный показатель влиятельности Церкви в Чебоксарах: самый популярный человек там - архиепископ Варнава. Это следует из того, что за два дня три пьяных чуваша в разных точках города представлялись примерно так: "Я физик, да-а, в пединституте работаю... А вообще-то я секретарь владыки Варнавы, да-а!" Или: "племянник владыки", или "я поп, служу с владыкой", и т.п. Конечно, это пьяная болтовня, не имеющая никакого отношения к действительности, но какова же популярность! В устойчивой Чувашии Церковь опирается на народную, национальную традицию. В погромленной советским лихолетьем Костроме труднее: там, как и по всей России, церковность надо восстанавливать в людях. И если что для меня было светлым открытием в Костроме и её области - так это та энергия, с которой ведётся здесь созидание - не храмовых стен, это само собой - православной жизненной среды. И то, сколь много людей - и каких! бескорыстных, убеждённых, чистых - готовы здесь поднять и понести тяжёлый крест церковного служения. Я говорю не только о духовенстве. Очень хорошо, что во главе епрахии стоит архиепископ Александр, человек энергичный, напористый, молодой (ему сорок лет, что для архиерея - молодо, к тому же он уже десять лет на своей епархии, в ней же и вырос). Но вот судьба свела меня с мирянином, человеком целенаправленной энергии. Человеком непростым: интеллигентным, жёстким, нетерпимым фанатиком; умным, артистичным, в чём-то талантливым; по-деловому железно-хватким, умеющим себя не обидеть; беспредельно честолюбивым и властным; при этом инфантильно капризным; с прекрасным чувством юмора и безусловно - глубоко, искренне и бескорыстно верующим. Его зовут Родион Часовников, и занимает он должность уникальную: он директор костромской епархиальной телекомпании. Обращаю ваше внимание: в пределах ведения Московской Патриархии, (почти что от Атлантики и до Чукотки) сколько мне известно, только одна-единственная Костромская епархия имеет свой собственный телевизионный орган. И один только Родион Часовников регулярно выходит в эфир на одном из костромских телеканалов, вступая в борьбу за души людей (успешную или нет - судить не будем) на поле информации и пропаганды, где доныне господствуют либерально-глумливые позитивисты да сектантские проповедники. Но, конечно, главное не в телепередачах, хотя это важно и показательно: Русская Церковь несёт-таки в себе наступательную, боевую энергию. Главное вот что: Родион здесь - со всеми своими достоинствами и недостатками, длинными до плеч волосами и тонкими, иконописными чертами лица - часть некоего активного, динамичного и конструктивного целого, именуемого Церковью. Если кто-то считает, что при ельцинском режиме Русская Православная Церковь живёт припеваючи - того я должен разочаровать. Не говоря уж о своих болезненных внутренних проблемах, Церковь по-прежнему существует во враждебном окружении: средства массовой информации относятся к ней равнодушно-недружелюбно, государство - с нескрываемой подозрительностью. В той же Костроме, где у власти коммунисты, за передачу епархии каждого церковного здания приходится вести борьбу. А потом поднимать эти здания из руин. Притом, что иных источников денег, кроме добровольных пожертвований (подчёркиваю) у Церкви нет. К этому ещё прибавьте, что ни одно (!) здание, ни один объект недвижимости не был передан в нашей стране от государства Церкви в собственность: только в "бессрочное пользование". И всё, что делают подвижники, восстанавливающие стены "возвращённых" храмов, делается собственными силами и с риском повторения 1932 года. Так вот: цифры. До революции в Костромской губернии (вместе с двумя уездами, отошедшими при советской власти к Ивановской области) было 1300 приходских храмов, 30 монастырей, 1200 часовен; в городе Костроме - 44 храма, не считая домовых. К 1989 г. по всей области оставалось 64 прихода; ни одного монастыря; в Костроме - 4 действующих церкви. 90% приходских храмов было полностью разрушено (т.е. уцелело около 130). Сейчас в епархии 190 приходов, 9 монастырей; 20 действующих храмов в Костроме. Обратите внимание на динамику роста: по области число храмов увеличилось втрое, а в Костроме впятеро всего за десятилетие. А ведь население не увеличилось, и даже чуть-чуть уменьшилось. Значит, процент людей церковных в пределах костромской епархии вырос за десять последних лет примерно в четыре раза. Возможно, потому Кострома так устойчива, несмотря на разруху. Тоже и Чебоксары. Вообще Церковь в разваливающейся России - мощный стабилизирующий фактор. И не только. Опять в этих городах вспоминается рефрен покровских мужиков: "Церковь надо строить". Церковь сейчас начинает играть во глубине России роль совершенно особую, и заменить её некем. Недаром её колокольни, уходя из земли к небу, как бы соединяют вечное, но смертное единство неподвижной земли и текучей воды с бессмертной осмысленностью неба. Предельно ясно и наглядно видно это не в замкнутой деревенской глуши и не в толчее больших городов, а в совершенно особой, несуетной и никому почти неведомой среде маленьких городков, уездных по-старому, райцентров по-новому. Туда мы с Родионом отправимся в следующей главе. И сделаем там великие открытия. Дополнение к главе четвёртой. Эпизод Я пил пиво с Ф., президентом республики Ч. Внизу, по лифчик в воде, прыгала женщина Все стояли вокруг, обсуждали. Я пошёл. В двухстах метрах, за изгибом набережной, сидел
зазывала Странник - это тот, кто примеряет всё на себя. Я не люблю тебя! Даже - пить пиво. Глава пятая. КОЛОКОЛА НАД РАЙЦЕНТРОМ. Русская литература оклеветала уездный город. В глазах читающей общественности его образ прочно соединён с понятиями "глушь", "захолустье", "затхлая провинция". В общем, мещанство и скука. Чухлома, Нерехта, Галич, Солигалич... А он живёт, и в нём сквозь всю железобетонность современного растрескавшегося мира героически пробиваются самые живые ростки созидания и подвига. Да, уездный город живёт - со своими причудами и особенностями, коими порой ставит редкого своего столичного посетителя в тупик изумления. Вот - районный Ахтубинск на Нижней Волге. Вид у него - как и у всех районных городков России: как будто три месяца назад через него прошла война. Пыль. Жара. Остановившийся и полуразворованный рыбозавод. Разбитый асфальт. Заколоченный и облупленный клуб. Выбитые стёкла пустых магазинов. Безлюдные улицы. И на одном перекрёстке, на стене покосившегося, тёмного от времени и бедности деревянного домика, номер и название: "Улица Бетховена". Не знаю, есть ли ещё в России улица с таким названием. Во всяком случае, ни в Москве, ни в Питере, ни в одном из великих городов - нет. Не знаю, есть ли где-нибудь в мире. А в районном Ахтубинске Астраханской области - есть. А ведь знаете, имя автора Лунной сонаты на бревенчатой стене тихого и вечно разорённого русского городка - заявка на право быть столицей мира. Недаром из таких вот уездных углов выходили в свет всемирно известные творцы русской культуры. Как это напоминает уездного псковского монаха Филофея, писавшего некогда про чёрную деревянную Москву, что она - третий Рим! И каждый коренной городок в России - несостоявшаяся Москва, младший брат третьего Рима. Особенно примечательна своими районными городами Костромская земля. Это вообще целая страна. От Москвы до Костромы путь ближе, чем от Костромы до дальних закоулков области. В Кострому из Москвы идёт федеральная трасса, от Костромы в Заволжье - десятка два асфальтовых дорог, а дальше - леса и болота, места дремучие, скитские, черемисские и староверские. Один костромич, инженер, рассказывал, как в студенческие годы доставляли их на работу в какой-то из запредельных областных посёлков - то ли в Боговарово, то ли в Талицу, что на реке Вохме. По дороге довезли за 400 км в полдня, а остальные сорок километров тащили на прицепе двумя гусеничными тракторами двое суток, причём оба трактора разулись, оставив в глине свои гусеницы. Леса и болота. Нижегородский герой - Кузьма Минин; герой же костромской - Иван Сусанин. Его родное село лежит по дороге из Костромы в райцентр с экзотическим названием Буй. Из тех же мест родом и первый митрополит русской автокефальной Церкви, св. Иона. Самостоятельность русской земли вышла из костромских лесов и болот. Но вернёмся к городкам, и начнём с Нерехты. Здесь есть всё, чему положено быть: площадь с торговыми рядами и землистым памятником Ленину, несколько домов провинциального классицизма, павильон кафе, полупустые магазины, полдюжины церквей, из которых две действуют и восстанавливаются, а остальные разрушаются. Речка, обелиск воинам, подобие парка, рытвины на улицах... И всё это скромное уездное целое - древнее Нижнего и Казани, и когда-то было столицей: город основан в 1215 году, служил центром удельного княжества. Скука маленького города - понятие относительное и индивидуальное: кому скучно, тому скучно везде. Нерехта живёт внутри себя интенсивной, а иногда и напряжённой жизнью. При мне здесь разворачивался конфликт, который легко может быть увеличен до масштабов всей России. Убили ветерана-афганца. Через день по всему городу появились надписи: "Чёрные, убирайтесь в свою обезьянию". Распространились письма с угрозами в адрес "лиц кавказской национальности" и сектантов. После сорокового дня обещали за убитого мстить. Общественное мнение приписало планы мести здешним баркашовцам. Администрация города, берущая деньги у "кавказских лиц" и симпатизирующая сектантам, обвинила баркашовцев в разжигании религиозной и национальной розни. Их выгнали с дискотеки. Баркашовцы подали на администрацию в суд, а сектантам объявили войну. Конечно, ничего радостного в этом нет.
Как, впрочем, и во всей российской общественно-политической действительности.
Что же касается баркашовцев, то я не собираюсь оценивать деятельность
их общества, но рискну отметить, что как бы мрачно ни выглядело это
явление в масштабе Державы, в маленькой Нерехте, в условиях слабости
и продажности власти, баркашовцы берут на себя положительную функцию:
кто-то как-то должен же бороться против уголовного засилья социального
класса т.н. "кавказских лиц" и беспардонной агрессивности
разрушительного сектантства. Но баркашовцы всё-таки явление маргинальное и временное. Фундаментально, незаменимо и без пропагандистского шума выполняет в Нерехте конструктивную функцию Церковь. Отец Андрей Воронин, московский интеллигент, по образованию геофизик, бывший экспедиционник, а теперь настоятель одного из нерехтских храмов, взял на себя работу, с которой не справляются, не хотят и не могут справляться власти: организовал приют для детей, чьи родители лишены родительских прав. Можете представить себе, что это за контингент. В приют дети поступают из милиции, настоящими безъязыкими зверёнышами от трёх до четырнадцати лет, отведавшими всех ужасов и пороков реальной жизни. Кто-то из них нищенствовал по заданию родителей. Кто-то видел, как отец убил мать или мать зарезала пьяного насильника-отца. Все отлично узнали, что такое водка, наркота, вши и голод. От трёх до четырнадцати лет. Я был в этом приюте. Для детей это - дом, единственный в их жизни, где их любят. Спрашиваю: "Бывают у вас побеги?". - Удивляются: "Зачем же бежать? Куда?" Действительно, куда - в мир голода, побоев и ненависти? А здесь - люди; здесь - свой дом, где всё своё. Добротное здание. Спальни на троих-четверых, деревянные кровати. Музыкально-игровой зал, аквариумы, зелень. Столовая под карельскую берёзу. Хозяйство. Две лошади с жеребёнком, телята, кролики. Всё - доброе и домашнее, и люди - домашние, со светом в глазах. Дети учатся в школе. Ходят в походы, ездят в поездки (летом в Крым). И - преображаются. Превращаются в человеков. Это не сказки, это - факт. И иначе здесь быть не может, потому что день начинается с молитвы. И каждое дело - с молитвы. "Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим". А жизнь - с Евангелия. "Прощаются грехи её многие, ибо она возлюбила много". Воистину, растить, воспитывать и учить детей - прямое дело Церкви. Потому что лучший учитель - подвиг. И есть одно качество, превращающее тяжкий и неблагодарный труд в подвиг: это бескорыстие. Отец Андрей и его сотрудники бескорыстны, ибо какая слава, почесть или деньги ждут их в никому не ведомой Нерехте? Соседний пример бескорыстия и подвига - женский Пахомиев Троицкий монастырь. Он расположен в живописном месте неподалёку от Нерехты, на холме. Основал его в XIV веке подвижник Пахомий, и жил монастырь до восемнадцатого века, когда при благочестивой государыне Екатерине был закрыт и обращён в приходскую церковь. Что делала с ним Советская власть, я даже не берусь сказать; во всяком случае фотографии десятилетней давности впечатляют: это развалины, как после бомбёжки. Семь или восемь лет назад туда пришли монахини, несколько женщин во главе с игуменьей Алексией. Восстановили храм, колокольню, построили дом для келий, завели хозяйство: поля под посевы, покос, скотный двор. Женщины. Своим трудом. Конечно, с помощью добрых людей, но с помощью бескорыстной, потому что денег расположенному на отшибе, в стороне от торных путей и московских богатств монастырю взять просто негде. Сейчас здесь два десятка монахинь, половина из них совсем молодые, девчушки. Работают: в поле, в коровнике, в швейной и иконописной мастерской; тем и кормятся. Самое замечательное - это человеческие отношения в этих стенах. Никакой напряжённости, мрака и зависти, свойственной монастырям и женским коллективам. Здесь - семья. И молодые монахини называют матушку игуменью просто мамой. Образ монастыря - их открытые глаза и улыбка. Сама матушка игуменья - человек располагающий к себе. Лет пятидесяти, светлоглазая, с неброскими чертами лица. Простая, хотя и не без образования, доброжелательная; конечно - начальница, конечно, властная; осторожная и рачительная хозяйка; при том в ней светится простодушие, которое хочется назвать простодушием святости - или гения. С этим светом в глазах она расказывала, как в один из первых, самых трудных для монастырского хозяйства годов помог им преподобный Пахомий: в одну ночь перенёс с соседнего поля на монастырский двор стог сена. Наверно, каждого человека можно в главном его качестве охарактеризовать одни словом. Об игуменьи Алексии главное слово вот: чистый она человек. Потому, наверно, и небо так чисто и прозрачно над холмом Пахомиева монастыря. И такая чистая и светлая даль открывается с его колокольни, на которую мы поднялись вместе с монахиней Машей, звонаркой. И она звонила в колокола чистым и ясным звоном, сидя на высокой табуретке, руками заговаривая с теноровыми колокольцами, стопами приводя в движение мощные бронзовые басы, в чёрной своей одежде как светлая птица, летящая в солнечный рай. Я вспоминаю об этом не ради умиления. Здесь, в глубине России, ясно видно, как правильно организует Церковь вокруг себя жизнь и само пространство. Она направляет людей. Она хозяйствует, поднимая разорённую землю; и монастырские хозяйства, основанные на праведном и бескорыстном труде - самые образцовые в округе. И, что всего важнее: она делает осмысленным само человеческое существование на этой земле. Может быть, ещё отчётливее, чем в Нерехте, ощущается это в удалённой на полтораста километров от Волги Чухломе. В конце концов, Нерехта - не такая уж глухомань. Она стоит при железной дороге, и до областной Костромы от неё всего час езды на автобусе. Другое дело - Чухлома. Единственная автодорога связывает её с железнодоржной станцией Галич. Тихий городишко стоит на берегу живописного Чухломского озера, и жизнь его мало чем отличается от жизни окрестных деревень. Разве что есть административные здания и ресторан. На противоположном от города берегу Чухломского озера стоит Покровский Аврамиев мужской монастырь. Он виден издалека: его высокая колокольня как дирижёрская палочка управляет всем пейзажем озера. Судьба его при Советской власти - та же, что и у других монастырей: он был разрушен. Те строения, что до сих пор не восстановлены, выглядят как развалины Сталинграда: заросшие травой куски стен. Монахи начали тут всё с нуля; восстановили старую церковь и огромный прошлого века собор над мощами преподобного Аврамия. Построили братский и гостиничный корпуса с церковью. Обзавелись хозяйством: полями, скотом, гаражом, тракторами. Опять же, всё своим трудом; на помощь паломников особенно расчитывать не приходится, потому что до чухломской глуши редко какой паломник доберётся. В монастыре сразу бросается в глаза особенность: редко увидишь монаха в рясе, разве что во время службы, а так всё в рабочей одежде, в спецовках - все работают. И сам настоятель встретил нас в спецовке, так что я в нём не сразу распознал настоятеля. Кто хоть немножко представляет себе нашу реальность, знает, чего стоит в деревне держать большое и целиком самоокупаемое хозяйство. А чухломские монахи на те же средства строят и восстанавливают (последнее, как известно, труднее и дороже, чем первое). Понятно, что образ жизни у них аскетический, трапеза скудная: каша да овощи без масла; макароны по большим праздникам. Иначе, как аскетически, тут не проживёшь. Да ведь аскетика и есть восстановление. Воскрешение себя - и мира вокруг себя. Торжество бытия вопреки всему. Собственно говоря, это и есть та жизнь, которую вели пришедшие сюда шесть столетий назад подвижники, основатели церквей и монастырей. Главное в ней - бескорыстный, безмолвный созидательный труд. И это - то самое, чего так мучительно не хватает нынешнему бытию нашего общества. Это - лекарство от его болезни. Важно заметить, что все эти люди - и отец
Андрей, и игуменья Алексия, и монахи, и монахини, и сотрудники нерехтского
приюта, и попы в Солигаличе, Красном, Плёсе - все они - живая, органичная
часть всего народа; как говорится, плоть от плоти народа. Они вышли
из него, из разных его слоёв и классов, и они живут с ним и в нём.
Нет, речь не о высоких материях в духе "хождения в народ".
Просто: есть маленький провинциальный городок, и есть двадцать тысяч
его жителей, говорящих на "о" (как говорила одна бабушка
моему спутнику Родиону: "Ой, мОлОдОй-тО, красивОй, а вОлОсы-тО
длинны, Ой, пОдстригись-тО"); и среди них, часть их - местный
батюшка; он всё про всех знает, гуляет на свадьбах, ходит с мужиками
в баню, огородничает, растит детей, словом - живёт. И его черная ряса,
которая на улицах Москвы и даже Саратова выглядела бы вызовом или
криком моды, на мостовых Нерехты или Солигалича смотрится естественно,
как белая берёза в единстве среднерусского ландшафта. В этом конфликте никогда не разберёшь, кто прав. Храм есть деяние Церкви, но он же - и достояние культуры. Всё дело в том, что само противопоставление это - невозможно, губительно и немыслимо. Церковь и культура в России не имеют права не быть одним целым, и особенно теперь, когда всеобщему разрушению должны быть противопоставлены эти две осмысленно созидательные силы. Царство, разделившееся в себе, погибнет. Прекрасная шатровая Богоявленская церковь шестнадцатого века в селе Красном на Волге, соперница московской церкви Вознесения в Коломенском, и её настоятель отец Пётр - делают одно божье дело на земле. Она - богоустремленностью белостенной красоты, он - повседневной жертвенностью служения, соединяют воды и берега Волги с бесконечностью света, выводя Россию из лесов и болот прошлого к возможности выжить, на путь в будущее. Кстати, поднимались мы и на колокольню Богоявленской церкви. Один из больших колоколов там - непростой. Его недавно привёз отец Пётр из села Коробово: это то самое село, которое было в семнадцатом веке отдано семье Сусаниных. Когда праздновали трёхсотлетие дома Романовых, сам царь Николай Александрович подарил коробовской церкви новые колокола. Потом, при Советской власти, церковь разрушили, колокола с колокольни сбросили и они раскололись, но один уцелел. Его спрятал и сохранил у себя дома некий крестьянин; потом отдал в колхоз, и романовский колокол висел у сельсовета на дереве. Только несколько лет назад старики передали его красненской церкви. И звонит теперь над райцентром Красное на Волге колокол памяти Ивана Сусанина, памяти никем не спасённого последнего русского государя. И вот, мотаясь по приволжским сёлам и городкам, выпивая и разговаривая с людьми, слушая рассказы стариков, я начал понимать, что же главное, выращенное тысячелетней землёй и водой России, было беспощадно разрушено огнём и ветром двадцатого века. Понимание это стало приходить ко мне в тишайшем благолепном Солигаличе, окрепло в Красном и Нерехте; и я наконец осознал, что же так остро не давало мне покоя в безмятежном и любимом моём селе Покровском. В Солигаличе, в этом центре земли Русской, расположенном как раз посередине между городом и деревней, недостижимой глушью и шумными перекрёстками Державы, довелось мне от очевидцев узнать о событиях восьмидесятилетней давности. Глава шестая. ЧТО И КАК УБИВАЛИ. Солигалич остался в моей памяти как лучезарный город. Я туда приехал к вечеру тихого солнечного дня, и мир, которым дышали улицы и дома, казался вечным. По улице мимо фабрики старуха гнала корову. Котёнок бежал рядом. Площадь с непременными торговыми рядами, церковь и треснувшая колокольня шестнадцатого века, административное здание и извилистая река создавали фон этой идиллии. Спокойный городок. Тупик. От железной дороги сто километров, от областного центра - двести. Промышленности нет, единственное предприятие, которое я видел - валенковаляльная фабрика, расположенная в маленьком здании бывшей городской тюрьмы, летом не работает, ибо на валенки спроса нет. Дорога, идущая сюда из самой Костромы, здесь же и обрывается. Дальше - просёлки к районным деревням, а ещё дальше - леса и болота тянутся полосами на сотни километров, до самых архангельских пределов. Город древний, стоит у истоков той реки Косторомы, при устье которой, в Ипатьевском монастыре, совершилось воцарение Михаила, и значит, Солигалич тоже - исток величия царей Романовых. Тем не менее, всегда здесь жили скромно. Население крестьянское, ремесленное и торговое, вековечное. Отхожим промыслом занимались, ездили на заработки в Петербург. Вот здесь, в этой тиши, в феврале 1918 года разыгралась трагедия, организованная новой властью. Впрочем, тогда новая власть ещё не утвердилась. Революция произошла ведь только в столицах. Появились и в провинции большевики, но в захолустном городишке их было ничтожно мало. Они и сформировали Совет; председателем его стал большевик, местный уроженец Вылузгин, солдат, недавно из Петрограда. Для тех месяцев нарастающей анархии характерно, что традиционная власть сохранялась и действовала наряду с Советами, и была в городе земская управа, и был городской голова. И церкви действовали, и набожный солигаличский люд по-прежнему наполнял их в воскресные дни. Именно городской голова и духовенство стали той естественной оппозицией, с которой пришлось столкнуться Вылузгину. Сейчас уже никто не помнит, с чего начался между ними конфликт, но факт, что население в массе своей поддерживало старину, и в один день враждебная толпа собралась перед зданием Совета. Видимо, она была настроена достаточно агрессивно. Вылузгин со своими товарищами вышел на балкон, начал речь; толпа волновалась и не давала ему говорить. И тогда раздались выстрелы. Кто стрелял - об этом говорят двояко. По официальной советской версии, стреляли провокаторы из толпы. Очевидцы, впрочем, утверждали, что это били маузеры "товарищей". Во всяком случае, одна пуля нашла цель: был убит человек в толпе, тоже солдат, только что вернувшийся на родину по демобилизации. Вылузгину пришлось бежать; его, однако, избили так, что он попал в больницу. Там он был зарезан. По прошествии нескольких дней в Солигалич пришёл отряд. Кто и откуда? Вопрос. Говорят, матросы были: стало быть, из Питера. Говорят и про анархистов. Жителям было велено не выходить из домов. Двадцать один человек был арестован. Состав примечателен: городской голова, члены Управы, всё духовенство (кроме одного священника, которому удалось скрыться), учитель церковно-приходской школы и девушка-телеграфистка: она получила телеграмму о движении отряда, пыталась предупредить об опасности, но не успела. Все арестованные были свезены в дом местной тюрьмы, тот самый, где теперь валенки валяют. И там, у стены тюремной церкви, расстреляны. Все. Самому старому из убитых, священнику, было за восемьдесят; самой молодой (телеграфистке) девятнадцать. Я ходил у бывшего алтаря бывшей церквушки и видел в облупленной стене выбоины - может быть, от тех самых пуль. О событиях тех дней рассказывала мне очевидица, старая старуха Вера Ивановна Корюхина, девяноста девяти лет. Тогда ей было девятнадцать, и она лежала в больнице, собиралась родить. А окна больницы выходили как раз на улицу, где бурлила толпа в день расправы над Вылузгиным, по которой несколько дней спустя гнали арестованных в тюрьму, а потом везли в телегах их трупы на кладбище. Вера Ивановна уже не встаёт с постели и почти не видит, в речах своих путается и о том вспоминает неохотно, но если вспомнит, то речь её становится ясной и подробной, как будто она это видела вчера. - Священник-то был, отец Иосиф. Ему говорила прислуга уходить в село. А он говорит: "Да меня за что забирать, что я худого сделал"... Когда гнали по улице - прикладом в спину... Забрали, подлецы, мазурики, всех хороших людей-то... Да что вы меня спрашиваете, хочу забыть и не вспоминать никогда больше. Очень характерны два момента. Во-первых,
Вера Ивановна бывала в Петербурге, где отец её трудился на заработках,
и видела Государя и его семью. Цесаревича называет трогательно: "Лёшенька"
и большевикам простить не может, что Лёшеньку убили. И второе: на
все вопросы, кто же были эти солигаличские каратели, одно говорит:
"Да кто? Да никто, мазурики, подлецы, хулиганы." Это не
ругательства, а слова употреблённые в прямом смысле. Никто. Пришли
неведомо откуда. Пришли убить - кого? "Всех хороших людей."
Тех, кто уважаем, авторитетен. Тех, кем держался солигаличский мир. Это было село не только большое, но и богатое. Среди мужиков находились и такие, что владели волжскими пристанями и пароходами. Вроде бы, Ленин упоминает его в одной из своих работ как пример капиталистического развития русской деревни. Наверно, поэтому его крепкий, сложившийся, самостоятельно стоящий на ногах мир надо было уничтожить. Началось тут с голода 1918 года. Мужики собрались тогда миром, выбрали семерых, дали им денег и послали в Сарапул закупить хлеба на всё село. Там их ограбили и зарезали. Тела убитых были привезены в родное Красное пароходом; на его траурные, из-за поворота реки звучащие гудки сбежались все селяне. Общественное мнение обвинило в убийстве "коммунистов"; возможно, что так оно и было, ибо зажиточное село не ладило с местной Советской властью, а та в средствах не стеснялась. Некоторое время спустя совершилась провокация: местную Советскую власть обстреляли. И тогда в село пришёл карательный отряд. Это уже не был сброд образца восемнадцатого года. Отряд шёл от Волги, от паромной переправы в строгом порядке, тайно. О его приближении в селе не знал никто. Первыми жертвами карателей оказались случайно встреченные на дороге старик и старуха: они шли из лесу с грибами. Были зарублены. Отряд ворвался верхами в деревню, как во вражескую. Убивать начали на улицах - всех случайных встречных мужиков. Женщин не трогали. Жителей от мала до велика загнали по домам. Потом по этим самым домам пошли. Арестованных сгоняли в три места: в подвал магазина, в пустой амбар на окраине или в трюм парохода. Всех расстреляли. По данным кладбищенских записей, в те несколько дней в селе Красном было убито около ста пятидесяти человек и ещё около четырёхсот по уезду. В том числе, всё духовенство и верхушка сельского мира. Рассказ об одном чудом спасшемся, слышанный мной в Красном. Красноармеец был, только что демобилизовнный, вернулся в село честь по чести, со всеми бумагами. В тот день как и все ничего не знал, у себя на дворе работал, колол дрова. Вдруг - всадники, один с шашкой наголо на двор въезжает и так грубо: "Кто такой, документы!" А тот - солдат, человек опытный; подхожу, говорит, к лошади слева, за морду лошадиную прячусь, говорю: убери шашку, а сам вижу, что всадник готов рубануть. "Какие документы? Видишь, дрова колю, документы в доме". И всё держусь за узду и к лошадиной голове прижимаюсь, чтобы шашкой не ударил. Он лошадь в сторону поворачивает, а я за ней. "Чего - кричит - вертишься?!" И шашку уже заносит. Ну, жена прибежала, вынесла документы. Тут другой всадник подъезжает, видимо, командир; посмотрел бумаги: "Оставь его!". Так и уехали. Спасся. Что бросается в глаза и в солигаличской и в красненской истории? Первое: террор направлен не против реального и даже не против условного "классового" врага, а против всех уважаемых, крепких, авторитетных людей независимо от их классовой принадлежности и отношения к Советской власти. Кто эти первые жертвы карателей? Такие же мужики, как и те, что в Смутное время спасали Москву в ополчении Минина, кого земля делегировала на Земские соборы управлять страной вместе с государем, а в пореформенное время девятнадцатого века посылала работать в земствах. Это те, на ком держался мир сельский и мир маленьких городов. То есть, земля. Но в трагедии села Красного видно и ещё одно отчётливое стремление. Недаром каратели не трогали женщин, но убивали всех встречных мужчин. Не потому, что безоружные сельские жители были опасны для Красной армии. Уничтожение самого мужского мира - вот цель их действий. А между тем, мужской мир - основа основ бытия русской деревни и маленького русского города. То есть, опять-таки, русской земли. Что мы знаем о стране, в которой живём, о её прошлом и настоящем? Древний Киев и Москва, Александр Невский, Ледовое побоище, годы, события, деятели, скольжение по поверхности времени... Но суть страны, глубина страны, её природа, её тело - как устроено и из какого материала вылеплено оно? Чем, собственно, была Великая Россия, мировая империя, 95% населения которой жили в уездах? Совокупностью глухих деревень и отрезанных друг от друга бездорожьем городков. То есть - совокупностью деревенских и городских самоуправляющихся миров, упорно, вплоть до сталинской коллективизации сохранявших тысячелетне отлаженное равновесие мужских и женских социальных ролей. Базой власти был мужской мир, на пороге которого стояли неженатые парни. Когда парень женился, становился мужиком, он приобретал некий общественный статус, но к управлению миром ещё не допускался. Следующая ступень - выделение из отцовского дома и хозяйства; обычно оно происходило годам к двадцати пяти - тридцати; на этом этапе - участие в мужских собраниях, "беседах", где курили и обсуждали все достойные мужицкого ума вопросы - от бытия Божия до общехозяйственных деревенских дел. В следующем возрасте - выделение собственных сыновей. Не каждый это мог, а тот, кто наработал зажиток. Вот это событие и делало молодого мужика солидным и уважаемым участником мирской власти. Именно такие сорока-пятидесятилетние мужики, крепко вылепленные своим праведным трудом, и управляли миром, их слово было решающим на мирском сходе. Потом, уже после шестидесяти, мужик переходил в разряд стариков. Непосредственно в управлении старики не участвовали, но в критических случаях село обращалось к ним, и их слово было - закон. Вот вам народное собрание и Ареопаг, реальные органы общинной власти русской деревни. Очень важно, что власть взрослых мужиков базировалась на безукоризненной нравственной основе: на труде. Лодырь и пьяница не смог бы никогда выделить сыновей, а потому и его слово на миру не звучало. И ещё важно, что рядом с миром в деревенской общине всегда стояла церковь. Она не управляла - она направляла, давала мирской власти нравственную санкцию и историческую осмысленность. Да, сказки и басни "про попов" бытовали - как дань фольклорно-культовой традиции, а в жизни поп был уважаемым и непременным участником общинного самоуправления, обо он говорил от Бога, и, сам будучи крепким хозяином, от имени Вселенской Церкви освящал жизнь крохотного, затерянного на пространствах России деревенского мирка, благословляя правое и осуждая неправое. Такая же схема общественной самоорганизации с известными вариациями действовала и на уровне маленьких городков, уездов, и всё это вместе называлось земством. Но Держава не может быть простой суммой локальных миров. Её объединяющее начало персонифицируется в верховной власти. И власть эта, посторонняя земскому миру, не вырастает из земли. Откуда берётся она? Либо её священный венец сходит с неба, и земские миры объединяются под ним как под куполом соборного храма. Либо это власть огня, пришлая, разрушительная, вражеская. Власть российских государей сочетала в себе то и другое: огонь и священство. Она была нужна земле как защита и высшая правда. Но она же - верховный притеснитель и сборщик дани: княжеское полюдье, татарский "выход", петровская солдатчина, государево тягло. Конфликт между мирским самоуправлением и верховной властью зрел давно. Их противоречие объективно, как и их взаимное отчуждение. Государство в России всегда с той или иной силой давило земскую самостоятельность, и в то же время, опиралось на неё. И когда давило слишком сильно, рождались кризисы. Пример: императорско-крепостнический режим слишком подмял под себя самоуправляющиеся миры - следствием стал кризис середины девятнадцатого века. Выход - отмена крепостного права, и, что характерно, сразу же - реформа земского самоуправления. Нередко думают, что земства были учреждены Александром II в 1864 году. Да нет, они были просто заново санкционированы и получили определённые уставы. И под спудом империи, и под спудом Московского царства они жили всегда. К сожалению, в условиях империалистического расширения конца прошлого - начала нынешнего века Россия державная не смогла найти общего языка с Россией земской. Против бурь внешней политики и огня нашествия иноплеменных не устоять земле и воде. Необходимы державные дороги, по которым к горящим земским мирам приходит помощь... Но что, если сами имперские центры внезапно охвачены огнём? И тогда по дорогам как по бикфордовым шнурам к земскому миру идёт погибель. Революция. Державная власть в России (в том числе и само-державная, ведущая свой род от власти татарских ханов) всегда имела отчасти характер завоевательный. Советская власть, установленная огнём и кровью на пространствах страны в 1918-1921 гг. есть власть по преимуществу завоевательная. Первое и главное, что она должна была сделать, чтобы утвердиться - это уничтожить органическую земскую власть. Это значит: физически истребить её носителей. И происходят расстрелы уважаемых и авторитетных на селе или в городе людей (Солигалич). Но носителем органической власти потенциально является каждый взрослый мужчина. И происходит целенаправленное истребление взрослых мужчин. Красный террор. Трагедия села Красное на Волге. На место выжигаемой земской нивы приходит новая власть, двойная по составу, выдавленная из двух зазеркалий, сверху и из-под земли: комиссар, пришлый завоеватель, зеркальное отражение государева служилого человека; и комбед, наоборотный перевёртыш мужика, местный люмпен. Гражданская война была первым актом этого спектакля, вторым и решающим стала коллективизация. Смысл её чаще всего видят в огосударствлении крестьянской собственности. Это верно, но это - второе. А первое - полное и окончательное уничтожение структуры крестьянского мира. Истребление самих социальных ролей, управляющих им. Пришли двадцатипятитысячники, НКВД, солдаты, иноземный председатель колхоза и партийный секретарь, арестовали и выморили крепких мужиков и их семьи, отобрали не только орудия их труда, но сам труд, взорвали церковь, сделали жизнь, утверждённую на традиционных устоях, бессмысленной. Вот это было сделано, земля разрыта, выжжена, перекопана. И стала она бесплодной. Между прочим, социальная катастрофа земского мира очень наглядно отразилась на демографии. В том самом районе, где находится село Покровское, было проведено исследование закономерностей мужской и женской смертности. Оказалось, что кривая женской смертности имеет только два подъёма: один небольшой около 18-20 лет, затем тянется ровно, держась около нуля, и круто поднимается вверх после шестидесяти пяти. Оба подъема имеют биологическую природу. Социальный фактор причиной смерти женщин не является. Понятно почему: ведь женские социальные роли, не связанные с земской властью, сохранились. Есть в Покровском и ворожея, и колдунья, и старуха-начётчица от Писания, и баба-большуха. Социализация женщин происходит в основном благополучно. А вот кривая смертности мужчин, помимо юношеского и старческого, имеет три пика. Первый - 27-30 лет; это в основном - несчастные случаи: утонул на рыбалке, попал пьяный под трактор, убили в драке. Второй - 38-42 года; болезнь: рак или сердце. Ну а третий, уже после пятидесяти пяти, плавно переходит в старческое угасание. Каковы глубинные причины ранних мужских смертей? Откуда эти бессмысленные драки и пьяные автокатастрофы, инфаркты и онкология у здоровых людей, живущих в здоровой природной среде? А обратите внимание на возрастные совпадения: первый пик - традиционный возраст, когда молодой хозяин обретал социально-экономическую самостоятельность и ответственность; второй пик - возраст выделения сыновей, перехода в категорию мужиков, управляющих сельским миром. Именно эти социальные роли разрушены двадцатым веком, и оставлена одна: роль забулдыги-пьяницы. В результате, вместо обретения социально-психологической устойчивости, вместо осмысленного перехода с одной общественной ступени на другую - внезапная пустота. Пьянство, бессмысленность существования, болезнь, смерть. Вот что не давало мне покоя в умиротворённости села Покровского! Вот почему и в мирное время в российской деревне живёт ощущение войны. Нет мужиков, или, если и есть, то играют роль странную, маргинальную, неопределённо-жалкую, пьяную. Вот почему редко доживают до старости. И та же самая беда и в городах, и в столицах, ибо мужские роли разрушены и здесь. Ибо мужчина на Руси может состояться и утвердить себя только как хозяин своего дома и труда, как полномочный участник общего управления. Убив эту возможность, советская эпоха сделала нас нищими или завоевателями в собственной стране, вытолкнула на путь бессмысленного пьянства, жалкой кухонной оппозиционности или беспринципного и беспощадного административного карьеризма. Да, женские роли сохранились, и женщина поэтому ещё сохраняет жизнь русского мира. Но женское начало - локально. Почва. Гея. Поддерживать жизнь - значит заботиться о том, что здесь и сейчас. К тому, что происходит за пределами видимого мира, хотя бы в соседнем районе - интереса нет. И рвутся связи, мелеют реки России, и выросло у нас какое-то равнодушие не то что к чужим - к своим же собратьям, живущим за соседней границей. Потому что, лишённый самодеятельного мужского начала русский мир способен лишь выживать поодиночке и не думает ни о чём большем. Нынешнее время - время новой раздробленности.
Сколько бы мы не спорили о политике, о судьбах России, о её прошлом
и будущем - это уже произошло: Россия раздробилась. Каждый её атом
норовит быть самодостаточным, и это лучшее, что может быть; лучше,
чем свинцовый обруч тоталитаризма. Линии раздробления доходят до Саратова,
до Чебоксар, до села Покровского, которому не нужны ни Москва, ни
Питер, ни Чебоксары, ни Саратов. На худой конец, наладят покровское
крестьяне под руководством бабы-большухи контакт с десятком близлежащих
деревень, срубят церковь, со временем восстановят и разрушенный сельский
мир. Позовут, наконец, кого-нибудь богатого и с оружием володеть и
княжить в районном центре... И будет удельное княжество в границах
района, и будут сотни таких удельных княжеств по всей стране. И слава
Богу, ибо их жизнь - это жизнь на уровне природы; и местная, землёй
рождённая власть, какая бы она не была, всегда естественнее, чем московская.
И земля отдохнёт от разорения, и залечит ожоги пожара, и восстановит
себя, и всё будет так, как было восемьсот лет назад. Послесловие к главе шестой и вообще... У государственной власти в этой стране (как ни называй её - Царством, Империей, Союзом, Федерацией) есть две конструктивных задачи: защита границ и созидание дорог. В этом она, верховная единая власть, незаменима; больше низачем она, и никому не нужна. Всё остальное, чем занимается в этой безымянной стране так называемое "государство", есть зло в той или иной концентрации. Проехав всю Волгу от Твери до Астрахани и от Москвы до Солигалича, я оказался в Саратове, в городе, где прадед мой когда-то был гласным губернского земского собрания. Но следов прадеда я не нашёл, и сил добираться в его имение деревню Теряевку, дабы предаться там ностальгическим воспоминаниям, у меня уже не было. Жара достала меня. Материалу собрано было предостаточно. Надо писать. Ехать надо домой. Чем яснее понимал я, что ехать пора до дому, тем живее становилось беспокойство по имени "Она". Я не выдержал беспокойства, сел в поезд на шумном саратовском вокзале, и, через тридцать шесть часов утром выходил из вокзала уже на площадь Восстания в Петербурге. Я сел писать. И - ждал. Вот чего ждал я. Я знал, что девочка-дурочка моя такого-то числа приезжает в Питер из другой какой-то ещё экспедиции. Откуда точно - не знал я: откуда-то из новгородских глубин. Такого-то (того самого) числа я с утра бегал между Московским и Витебским вокзалами. Я хотел встретить её; я знал, что это невозможно, потому что добрых два десятка поездов идут в Питер из новгородских глубин, и каким она прикатит - неизвестно. Но мне нужно было встретить - почему? зачем? непонятно... - нужно до того, что... Что, в общем, я её встретил. Поезд подкатил в одиннадцатом часу ночи к крытому перрону Витебского вокзала. Я увидел её, а потом увидел маленькую толпу студентов; она шла среди них. Она увидела меня, не удивилась, отошла чуть в сторону от своих, пропустила их вперёд... Они прошли мимо меня... Потом подошла ко мне. Она смотрела на меня глазами - не то что чужими, но так, как смотрят, входя после долгого отсутствия в квартиру: оно и привычно, и досадно от этой привычности. И ещё: ясно было, что она знала, что я её встречу, и очень не хотела, и надеялась, что не встречу. Моё присутствие ей чем-то мешало, как мешает выздоровевшему человеку костыль. - Здравствуйте. Как это вы узнали, каким поездом мы приедем? Я отвечал что-то, ни ей, ни мне не важное.
Она прекрасно понимала, что я узнал, потому что люблю её, и ей это
было - не то чтобы неприятно, но... И скорее приятно... Но как-то
не о том. Я проводил её до дому, и даже был приглашён в квартиру,
и даже - к столу, пить жидкий чай и общаться с мамой (моей ровесницей,
н-да)... Светлая девочка была занята чем-то другим. В половине первого
ночи она сказала: - Я пойду. Проводите меня. Пауза. - Мама, я пойду, мне надо к Ане, переписать...
Ну, в общем, надо. Правда, надо. Не беспокойся. Вот, Анджей Анджеевич
меня проводит. Мы вышли. Мы шли почти молча. Дошли до
какой-то двери. Она сказала мне: - Мне сюда. Я завтра уезжаю в Крым. Приходите
провожать. До свиданья. Железная дверь охнула и захлопнулась. Всё ясно. Есть ли Волга? Есть ли мир Волги? Первые три недели моего пути - от тверских и рыбинских мест до широты Чебоксар - прожил я под дождём. Не было ни дня без мокрой смены дождя и жары, без крутящихся туч и тяжкой, банно-тропической влажности в воздухе. Ночью на пристани в Чебоксарах я замёрз как поздней осенью. А в Казани наступил перелом, дожди исчезли, оставив о себе ностальгическое воспоминание, и осталась одна жара, с каждым днём всё более жаркая, сухая, огненная. В Саратове она казалась невыносимой, в Волгограде от неё плавился и мутился разум, в Астрахани стало понятно, что спасения от неё нет. Астрахань - конец пути. Вся Волга. Есть ли Волга и есть ли Поволжье как единое целое? И раньше-то её подвижная плоть была перетёрта цепями отмелей; теперь она нарезана на куски ножницами плотин. И раньше-то на ней не было сплошного судоходства, теперь его снова нет, несмотря на то, что строились плотины и водохранилища как раз для того, чтобы Волга стала сплошь судоходной. Природу не обманешь: огромные разливы волжских морей размыли берега, и наносы размытой почвы образовали новые отмели. Фарватер Волги труден: теплоход всё время крутится по казалось бы бескрайнему простору как щенок, пытающийся поймать свой хвост. Всюду работают землечерпалки, а точнее - не работают; и оттого судно ежечасно рискует сесть на мель. Вообще, движение судов по Волге явно замирает. Пассажирские и туристские суда ещё ходят, а грузовые стали редкостью. Речной флот не может конкурировать с автотранспортом из-за многочисленности шлюзов и дороговизны перевалок. Впрочем, и пассажирское судоходство переживает не лучшие времена: ещё пару лет назад всю Волгу насквозь можно было пролететь на скоростных "метеорах"; теперь их рейсов стало втрое меньше, потому что, опять же, дорого. А это значит, что Волга стремительно утрачивает роль великой и незаменимой транспортной коммуникации. Свою главную, вековечную историческую роль. Чем же тогда соединяются между собой города и области Поволжья, если из Ульяновска и Волгограда проще добраться до Москвы, чем до Волгограда или Ульяновска? Ещё мрачнее другое. Как только ниже Казани началась жара, на просторах волжских водохранилищ стал разноситься смрад смерти. Этот гнилостный запах шёл от воды и преследовал он нас до самой Астрахани. Как будто величайшее сражение разыгралось на этих просторах, и все воины погибли, и некому убрать их тлеющие тела. Смерть воды. Вода эта чудовищна даже своим видом, и особенно там, где разлив водохранилищ достигает максимальной ширины. С борта теплохода она видится ярко-переливчатым месивом с разводами ядовитого зелёного цвета. Вся её поверхность покрыта сплошным ковром тинно-водоросляной зелени, в разрывах которого то и дело проблескивает брюхо дохлой рыбы. Волга мелеет, тяжкая нижневолжская жара прогревает воду до дна, замедленное разливами течение не успевает сносить вниз органику; в отравленной гниением воде задыхается жизнь. Я не буду даже и пытаться всерьёз поднимать волжскую экологическую тему: об этом написаны книги. Но как-то это прискорбно-символично: расчленённая и гниющая Волга, дно которой устлано ядовитыми промышленными отложениями. Становой хребет, опорный ствол страны. Волга как зеркало России. Нет, я не апокалиптик и не пессимист. Странствия по Волге не способствуют формированию апокалиптических настроений. Жизнь земли, укоренённость полутораэтажной России, неуничтожимость каких-то основных составляющих её бытия, говорят об одном: пустое это - ожидать грядущих катастроф. Не бывает конца света в одной отдельно взятой стране. Как, впрочем, и какого-то невиданного счастливого социализма. Жизнь идёт, жизнь продолжается! Всё как-то гораздо спокойнее в нашем государстве, чем мы привыкли думать. Как-то устойчивее. И люди всюду нормальные, а не бандиты из телепередач на уголовную тему. "Люди как люди... В общем, напоминают прежних... Квартирный вопрос только испортил их." Может быть, всё даже как-то слишком спокойно и устойчиво. В частности, в поволжских пределах куда
спокойнее текут мысли и о распаде России. Всё в мире закономерно,
как течение Волги. "Центр", сердцевина древа, гниёт и разрушается
на наших глазах. Лишенные необходимых связей, отделятся друг от друга
княжества-"регионы", чтобы, в свою очередь распасться на
районные уделы. Плотины, нарушившие естественную жизнь, размоются
когда-нибудь, как разрушается всё на земле. Сойдёт вода с затопленных
пойм. Через тысячелетия растворятся в окружающем мире отложения тяжёлых
металлов и радиоактивных веществ, нанесённые великой державной индустриализацией.
Мир Волги есть и сохранится, ибо жизнь продолжается, жизнь идёт всегда,
как идут дожди, вечные родоначальники тысяч ручьёв и рек, стекающихся
в единение Волги. Простая, земляная, растительно-биологическая жизнь.
Надстройка - всё сложное и тонкое, культура, красота, духовность -
исчезнут. И новая цивилизация вырастет когда-нибудь на этом единении
небес, земли и воды. Спокойно думается об этом над спокойной волжской
горизонталью. Мир Волги - выше нас. Сказал автор "Слова о полку Игореве" великому князю Всеволоду, предку московских царей: "Ты бо можеши Волгу веслы раскропити". Но и тридцати поколениям потомков Всеволода за восемьсот лет не удалось вычерпать воду Волги вёслами российского державного корабля. И до сих пор приволжские края живы, и живее многих других углов и центров России. И потом, есть такая вещь: благословение. Господь с небес на землю призрел и благословил её водою, и стала земля плодоносна. Правы покровские мужики: надо Церковь строить. Недаром по всем берегам Волги, как вдоль царской дороги, строятся и строятся церкви. Надеюсь, построятся. Всё будет хорошо. |