|
Анджей Иконников-Галицкий M Y S T I K O S Есть творчество и культура. Творчество: явление Духа в деле человека. Откровение. Сотворение прекрасного, которого не было. Находка. Жизнь. Радость. Потом приходит культура. Убивает, маринует, дубит, делает мумию на века. Живая вода и мёртвая. Как совершается прогресс? Говорят: культура сохраняет и накапливает достижения Духа. Мол, история - ужас, кровь, грязь, путь зла (и это верно). Но есть нечто, в чём - прогресс, улучшение, созидание, сегодня богаче, чем вчера. Это - культура: произведения искусства, книги, наука, дома и золотые серьги. Пусть так. Пусть - культура делает мощи из творчества, чтобы сохранить его чудесное мгновенье и накопить таких мумифицированных мгновений. Но вот - потоп, война, землетрясение. Рухнула цивилизация, а с ней и 99 сотых культуры. Некому ухаживать за телом, оно тлеет, исчезает. Что накоплено нами от духовных озарений античности? Миллионная доля. Но и она исчезнет, как исчезло для нас всё древнешумерское, как Египет Менеса и Джосера. Былые озарения сохраняются только в озарениях новых, творчество Имхотепа через Платона, Данте (Бог знает, кого ещё) возрождается и живёт в творчестве же Пушкина, Хлебникова, в моём. Получается: истинная роль культуры - переносить критерий прекрасного, образец - от творца к творцу. Эхо. Безнадёжность эха: я один, и я не от мира сего. Я "там" живу и оттуда слова беру и кидаю как яблоки. И если я сделаю своё и явлю его Всё, то его не заметит никто. Потому что я смотрю вокруг - и нет человеков, глаза которых вмещали бы. Человеки видят сороку и восхищаются: ах, сорока. А они не видят, что сорока - перчатка Бога, Он ею двигает, она Его наконечник, графит, прорвавший картонку неба своим божьим нажимом. Смысл языка: сказать так и ТАКОЕ, - что и земля прекратится. Открыл мне, что создаваемое человеком в свободе и озарении есть образ Духа Бога. Творчество образ Духа. Поэзия образ Духа. Икона Духа. Слово - тело, воплотившееся на языке. А тела - следы Духа. Всё, что в жизни, всё, что в телах - поэтому - некий постфактум. Дух прошёл - остались явления и перемещения тел: следы. Ансельм Кентерберийский пишет (об образе и подобии): "Подобие Богу можем мы иметь в себе, если, усматривая, сколь Он добр, потщимся быть добрыми..." (все цитаты из Ансельма - по кн. Средневековая латинская литература X - XII вв. М. 1972), и там же: Он справедлив - мы справедливы, он милосерд - мы милосерды. То есть, усматривает подобие в качествах, открывающихся в действиях. Эти действующие качества, перенесённые с единого Бога на множество людей, на отдельного человека, составляют подобие человека Богу. Между тем, первое и основное действие Бога (после рождения Сына от Отца и исхождения Духа, которые суть самая тайна Божества) - сотворение множественного мира, содержание этого мира Богом в себе. Это сотворение-содержание есть не что иное, как распространение энергий Бога в небытие. Это - акт свободной воли, а лучше скажем - просто акт воли, потому что в Боге всё, и самое БОГ - свободно. Творение-содержание есть первое и главное действие этой воли, и в отношении к миру Бог в первую очередь - творящий. Развивая мысль Ансельма, приходим к тому, что в первую очередь подобие человека Богу заключается в творчестве, ибо творчество подобно творению (оно есть творение в отдельном человеке). Сначала творение, а уже потом - доброта, милосердие, справедливость, ибо все эти имеют смысл по отношению к уже сотворённому. Ещё заметим, что доброта, милосердие, справедливость и т.д. божии называются так же и в людях. Потому что, в сущности, эти качества антропоморфны, они перенесены человеком с себя на Бога. Именно, если ограничиться этим нравственным пониманием Божества, то получится, что человек создал Бога по своему подобию. Творение же вне нравственности. Творение и не антропоморфно, ибо человек не создаёт и не может создать материи и жизни. Не может создать души. Творчество подобно творению, ибо создаёт новые формы, расширяет сферу духа. Но это совсем не те формы и не та сфера, в которой осуществляется всё Творение шести дней - от хаоса до появления человека. Творчество - образ, а творение - первообраз, как знаменитое - свет и его отражение в зеркалах. Творчество как бы боеголовка, а творение - вся ракета вместе с этой боеголовкой. Поэтому творчество подобно творению, но (вопреки геометрии) творение не подобно творчеству. Далее у Ансельма (об образе): "Бог вечно памятует о Себе, разумеет Себя, любит Себя. Следовательно, и ты будешь причастен Его образу, если [...] станешь неустанно памятовать о Боге, разуметь Бога, любить Бога; ибо в таком случае ты будешь усиливаться делать то самое, что вечно делает Бог". Видим, что если подобие заключено в действующих качествах, направленных вовне Бога и вовне человека, то образ - в единстве Бога как личности и человека как личности. Что такое "памятовать о себе, разуметь себя, любить себя"? Это контур личности. Это самовосприятие, самосознание и стремление самому быть. И ещё - своё прошлое, своё настоящее, своё будущее. Утверждение своего бытия, познание-овладение своим бытием, распространение своего бытия. То есть, это онтологически-гносеологическая сущность личности. Но утвердить своё бытие, овладеть своим бытием и распространить его в полном смысле - это уже значит господствовать над бытием, а это уже Бог. Поэтому личность отдельного человека в некоторой таинственной сути тождественна личности Бога, выходит из неё как корни из семени и уходит в неё как крона в небо. Это тождество и есть образ Божий. Начало Премудрости - страх Господень. Начало творчества - ужас. В начале всякого дела ужас.Не видел - увидел - ужаснулся - и поехало. Творчество - постоянный стресс, потому что ходишь всё время в потёмках. Ничего нельзя знать заранее. Как пещера ужасов. Прав Набоков: если в первом акте ружьё, то менее всего вероятно, чтоб оно в пятом выстрелило. А может и выстрелит - в том-то и соль, что не знаешь. У Бродского очень много плохих стихов. Он гений. А у поэтессы N все стихи хорошие. А она кто? Я не понимаю созданного собой. Ещё: творчество идёт от бессилия. Если чувствуешь в себе полноту сил, не пиши - не выйдет. От отчаянья выходит. И вообще: беззащитность и творчество. Возможно, именно беззащитность (своя и детёнышей) заставила человекобразное существо стать человеком sapiens `ом. Щенок зависит от матери меньше полугода, а живёт потом лет десять. Т.е. он зависим и беззащитен 1/20 своей жизни. А человек? Живет 70 лет, а до 16 нуждается в опеке родителей. До 10-12 вообще тыкается во все углы без разума. Т.е. человек зависит от родителей, взрослых 1/4 - 1/5 жизни. Он ужасно слаб, жалок и беззащитен. О нём надо всё время печься, искать с ним контакта, стараться понять, предсказать его. Это при том, что сыны человеческие любопытны и у них ослаблены чувства самосохранения. Они вечно хватаются за всё, особенно за всё яркое. Они всюду лазят. Доверчивы. Доверчивость и нагота - состояния творчества. Беззащитность - открытость. Распахнулся. Раскинул руки и глаза раскрыл. Молитва. И представьте себе человека: Наг, всем доверчив, и обидеть его всякий может, ходит всё руки раскинув, молится... Юродивый. Юродство и творчество. Юродивый - у-род-(ивый) - не такой как все, как положено. Необычный в своём поведении, новый. Вызывает смех - и страх. Даже грозный царь Иван Васильевич убоялся псковского Николку Уродивого. Все формы его жизни - не те. Как будто прежняя Земля и прежнее небо для него уже миновали, и моря нет. Образ и сущность христианского юродства дан ещё у Апостола Павла. "Когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. [...] Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие [...]. Потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков. [...]. Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее." (1 Кор. 1; 21-28). Итак, юродство начинается как юродство проповеди, как отвержение условной мудрости привычного человеческого жизнеустройства со всеми его нормами, созданными для удобства, а не для истины, для проживания, а не для жизни, ибо всё это мудрое жизнеустройство прямой дорогой ведёт нас - всё одно - к смерти. Безумие Божие - мудрее мудрости всего мира. Нагота беззащитности, которая от Бога - сильнее силы и твёрже твёрдости. Соблазн веры - праведнее праведности (правильности) человеческой. И избрал Бог ничтожное, униженное, грязное и беззащитное, и поселился в нём, чтобы не хвалилась перед Ним никакая плоть, чтобы не считала себя самодостаточной, а мир свой единственным и бесконечным, чтобы помнила о пугающей тайне Истинного и Иного, чтобы не замерла в тихом саморазрушении жалкого самодовольства. Юродство проповеди и Юродивые Христа ради. Проповедь всегда юродива, если она истинна. Проповедь Апостола Павла в Ареопаге: и когда услышали, что он говорит о каком-то мёртвом воскресшем, стали смеяться и говорить, мол, об этом мы тебя, конечно, послушаем - в другом месте. В театре комедии? В сумасшедшем доме? Смех и указание перстами. Как эта сцена похожа на Лифостротон: "...надели на Него багряницу, и, сплетши венец из терна возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость" - это всё театр: послушаем Тебя не здесь, а в другом месте - "и, становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, царь иудейский". Смешно и нелепо. Как Наполеон говорил:"если бы мне вздумалось провозгласить себя богом, то меня засмеяла бы последняя торговка с Парижского рынка". И глупо - глупо проповедывать тем, кто знает, и смешно тем, кто не хочет знать. Как тот раввин из хасидов, который среди бела дня забравшись на крышу своего дома, стал вопить и вопил, пока не охрип: "Люди! Я клянусь вам, что Бог существует!" Пока мы верим в нерушимость законов этого мира, мы спокойны и души наши мертвы. И вот Бог юродством Своим переворачивает законы, и верхнее становится внизу, а ничтожное оказывается великим. Приходит соблазн креста. Смерть Сына. Смерть - предельная жалкость, низ ничтожности. Обращение в грязь. Унижение до конца. Ничего нет, что так бы оскорбляло человека. И вот - Сын Божий. Момент смертного унижения, нисхождения в преисподняя (горькое и грязное, жалкое) земли - кенозис - важнейший мотив юродства. Трагический мотив. Трагичен Василий Блаженный Юродивый, зимой и летом метающийся голым по улицам Москвы - как обезумевший от высшей силы пушкинский Евгений. Трагична Ксения Блаженная, вдова штаб-офицера (сколько мы знаем их, офицерских вдов), живущая как собака на кладбище, и питающаяся тоже как собака "в окошко поданным куском". Но рядом с этим - какой-то неожиданно хитрый и весело-лукавый мотив звучит в юродстве. Обман с переодеванием. "Зрак раба приим". Кенозис - схождение - во ад, но эта смерть - смех: обман, переодевание в лохмотья раба (Гарун ар-Рашид, принц и нищий). Сам ад и сатана, царь зла, выставлен на смех, как (вечный комедийный мотив!) обманутый обманщик. Трагическим юродством проповеди Сын Божий сходит в смерть, в бездну - и, преображаясь как переодеваясь в истинные одежды, выходит Воскресением и выводит с Собой умерших - порабощённых и страдавших, но верных Ему - в светлый смех пасхального целования. В этом смысле - проповеди и воскресения - юродство есть свойство Церкви как дела Христова на Земле. Церковь юродива - у-родива - она не как всё в этом мире, иная (этерос, другая), чуждая, особенная (идиотес). Всякий, идущий этим путём выпадает из общества, мира, всей жизнью своей - в Лифостротоне, посреди Ареопага - показывая им то, что невозможно рассказать и объяснить: реальность Истины. "Я клянусь вам, что Бог существует". Но есть в юродстве ещё один аспект, столь явно раскрывающийся в легенде праздника Покрова Богоматери. Согласно этой легенде, была безнадёжная осада Константинополя то ли арабами, то ли персами, и надежды на победу уже не было, и народ молился в Софии с патриархом и духовенством, и там молился со всеми нищий юродивый Андрей, и во время этой молитвы он увидел Богородицу, сходившую из самого купола Софии в окружении Церкви небесной, а в руках она держала свой платок, мафорион, и им покрывала и как бы защищала всех в храме. Увидев, Андрей указал остальным, и увидели остальные. И в ту же ночь Константинополь был спасён. Здесь примечательно то, что видение и чудо, которое потом поняли все, первым увидел и провозгласил юродивый. Не патриарх, не царь, не богословы и не мудрецы, а юродивый (идиот, "особенный", как Идиот Достоевского) - по Писанию: Утаил это от мудрых, а открыл малым и неразумным, детям. Таким образом, юродивый впереди, как бы заострённый наконечник копья, первый входит в плотную тьму враждебного неведения - и первым открывает свет - (как источник, Моисеев жезл и скала) - надежды. Но не открытие ли света есть практическая цель творчества? И не случайно во многих иконах Покрова и версиях легенды праздника рядом с образом Андрея Юродивого появляетя образ поэта - Романа Сладкопевца, которому та же традиция (может быть, и неосновательно) приписывает авторство выдающегося и во многом определяющего памятника православной церковной поэзии, Акафиста Богоматери. Покров, мафорион, явленный Андрею и через него другим, есть объединение и защита православных. Но и сама Богородица есть такой покров, ибо, вместив Невместимого, она с Ним и в Нём вместила в себя всех, собранных Им, она - покров христиан, как и здание храма, София, есть покров совершающегося в нём таинства Евхаристии, соединяющего в себе Церковь всего времени и пространства. Увидев Покров Богоматери, Андрей тем самым увидел Церковь в её и временном, историческом и надмирном целом. Истину от начала до конца-бесконечности. Это - именно то озарение, то видение ослепительного целого, с которого начинается творческий процесс. Роман Сладкопевец (или иной безымянный творец), создавая великий Акафист, тоже увидел и явил прочему человечеству тайну Покрова-Богоматери-Церкви, ибо это целое как в капле отражается в каждом слове богослужебного (и гениального) текста. Недаром в иконописных изображениях Покрова свиток со словами Акафиста, который держит в руках Роман, композиционно перекликается с Покровом, несомым Богоматерью. Юродивый и поэт симметричны в этом сюжете. Праздник, начавшийся возгласом юродивого, завершается пасхально звучащей строкой поэта: "Радуйся, Покрове неба, ширший облака!" Юродивый и творец (поэт, художник) симметричны и по отношению к пророчеству. Ветхозаветные пророки, как они явлены в Библии - кто они, на кого похожи? Исайя:
"Радостью буду радоваться о Господе,
- поэзия. Поэт. И Иона, нищим сидящий у стен Ниневии после безумной и неудавшейся проповеди - юродивый. То и другое - в Давиде:"Попляшу Господу моему". В Иезекииле - от видения Бога на престоле в окружении сил небесных - до: "среди дня переселяйся перед глазами их [...]. И вещи твои вынеси [...] Перед глазами их проломай себе отверстие в стене и вынеси через него. [...] И сделал я, как повелено было мне"(Иез. 12; 3-7) - юродивый в действиях, поэт в словах. Ненормативность, анормальность поведения юродивого близка и образу поэта. Ненормативность свойственна если не поведению, то, как правило, биографии поэта, художника, творца. Сила страстей, поиск мощных и настоящих ощущений, всего, что гибелью грозит - заглядывание за тот край делает его таким же ненормальным и неприемлемым для обывателя в Ареопаге и Лифостротоне. Пример образа церковного поэта с остро ненормативной биографией - Андрей Критский. Понятно, что истинная жизнь его нам почти неизвестна, но характерно, что предание о нём (пусть и апокрифическое) рисует образ необычный и "уродивый": убийство отца, сожительство с матерью, страшные грехи (Эдип), внезапное и всеохватное покаяние, перерождение, подвижничество, святость. Конечно, это легенда, но ведь её породил поэтический текст Андрея - Великий покаянный Канон, в которых автор говорит и о своей греховности, и о своём покаянии с такой силой художественного убеждения, что массовому сознанию ничего не оставалось, как воплотить покаянные образы Великого Канона в такие грехи и такую святость, что больше уж быть и не может. На русской почве Канон Андрея Критского нашёл себе любопытную параллель в виде известного духовного стиха о двенадцати разбойниках и атамане Кудеяре. Злодейства Кудеяра безграничны:
Много разбойники пролили [...] Днём с полюбовницей тешился
И дальше:
Вдруг...
замечательное вдруг!
.... у разбойника лютого совесть
Поразительна немотивированная внезапность этого обращения ("сам Кудеяр в монастырь ушёл // Богу и людям служить"). Как будто увидел что-то, видение, как будто чем-то его пронзило. Как обращение Савла: "трудно тебе идти против рожна". И - молния слепоты. В покаянии Андрея Критского, в уходе лютого разбойника в монастырь, в постоянном стихоглаголании Ефрема Сирина есть нечто юродивое, как и в современных эстрадных выступлениях поэтов, в былом пьянстве Горбовского, общественной позиции и красном свитере Евтушенко, не говоря уж о раскрашенных лицах и ресторанных скандалах футуристов, неприкаянности Хлебникова, хитром псевдоэстетстве Кузмина, демонизме Брюсова... Конечно, в последних примерах - поэтическая поза, далёкая от духовных путей Церкви Христовой... Но так ли уж далёкая? Вот - средневековая Европа, поза Архипииты Кёльнского: он нищ, но он требует милостыни, а не просит, ибо убеждён в нужности, превосходстве своего латино-стихотворческого труда (Послание архиепископу Регинальду). Он ничего не производит, он не крестьянин, не торговец, не воин, не жрец даже. Однако он резко и властно объявляет свое право жить за их счёт - в голодной, страшно бедной, безграмотной стране. То есть - быть иным, вне общих законов. Потому что он видит то, чего не видят другие, и за этим видением, данным ему от Бога идёт и других ведёт. И правильно. Тогда таких, как он были единицы, и они юродствовали. Но прошло семь-восемь столетий - и многое, чем живёт мир (не только Европа, не только Германия) создано этими людьми: дармоедами, тунеядцами, школярами, юродивыми. Так и в наших поэтах отразилась эта жажда иного, ненормального, уродивого, это переворачивание привычных законов мира, по которым разбойник грабит и бывает за то повешен, а добропорядочный обыватель регулярно молится и скончавается на постели при нотариусе и враче, это вызывающее нисхождение в социальные и нравственные низы, юродивая нагота - как эхо того юродства Христа ради, эхо Андрея Критского, Романа Сладкопевца, Апостола Павла, ветхозаветных пророков и античных философов, предтеч христианства (чем, например, не юродив Солон, в ложном безумии декламирующий обличительные стихи на площади Афин?). Тяжкий крест юродства, бродячей неприкаянности в мире не только несом человеком, но и ведёт человека - к выходу за железные границы законопослушной реальности в иную реальность творчества. Следование кресту делает человека изгоем и мучеником от мира. Это требует сверхсил. Их даёт только вера. Юродство веры. В самом понимании веры есть недоуменный разнобой. Для христиан древности вера - образ якоря: тяжесть, вещественно. За это можно держаться. Для человека современно-интеллигентного вера как правило - убеждение, плод мысли и душевного чувства, нечто невесомое, сдуваемое как лёгкая вуаль ветром суровой реальности. Интеллигент из интеллигентов, П.Л.Лавров, определяет веру: "Вера есть психическая или внешняя деятельность, где присутствует сознание, но отсутствует критика. [...] То, во что человек верит, он уже не подвергает критике" (Лавров П.Л. Исторические письма. СПб 1906. с.360). Значит: покритикуй - и веры не будет. А вот что говорит по этому поводу Апостол Павел: "...Аврааму вера вменилась в праведность[...]. И знак обрезания он получил как печать праведности через веру [...]. Он [...] поверил с надеждою, через что сделался отцом многих народов [...]. И, не изнемогши в вере, он не помышлял, что тело его, почти столетнего, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении" (Рим. 4; 3-19). "Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом" (Евр. 11; 1) (Независимо от того, кто является автором текста послания к Евреям, я считаю возможным ссылаться на его идеи, как выражающие образ мыслей Ап. Павла). Разница в том, что Апостол объясняет веру как неуловимую, но объективную реальность, данную в ощущение, да ещё в какое ощущение! Авель принес Богу лучшую жертву - и это вера. Сарра родила в 80 лет - и это вера. Авраам скитался по Земле всю жизнь - и это вера. Вера - жизнь, вера - удар, вера - страх и благо-дать свыше. Ещё бы! Савл, поверженный молнией Божьей речи, ослепший, - не мог при всём желании отделаться от веры, ибо вера пришла в него как боль, как острое ощущение, а человек не может отделаться от своих (болевых) ощущений. По Лаврову (и для большинства современных ему и мне людей) вера есть мысль вне критики и как таковая она внутри человека, её природа - в психике человека-субъекта. Вера по Апостолу отнюдь не выведена из сферы критического рассмотрения. Но никакая критика не в силах отменить реальность. Поэтому критика есть способ очистить веру, выделив её как неотменяемую реальность из вороха лже-реальностей. Более того, вера-реальность невозможна без постоянного сомнения, потому что как всякая реальность, она воспринимается (ощущается) в постоянном изменении, и, будучи с одной стороны неизменна, она, с другой стороны, сейчас не такова, что мгновенье назад. Поэтому она невыразима в формулах, всякое её выражение, символ, носит ограниченный и вспомогательный характер и относится к ней так же, как слово к тому, что это слово обозначает. На такой вере не выстроишь идола. Поклонение идолу - дело мысли, забывшей сомнение, а не ощущение реальности. От идола ожидают, но этим ожиданиям не суждено осуществиться. Тогда как по Апостолу: "осуществление ожидаемого ". Момент неосуществлённого ожидания неизбежен в вере по Лаврову: "Когда я поставил цель и подвергаю критике лишь способы её достижения,[...]я верю моей цели" (там же). Но достигнутая цель перестает быть предметом "психической или внешней деятельности", а, стало быть, (по Лаврову) предметом веры: она уже подвержена критике, т.е. не устраивает меня и я оказываюсь обманут в своих ожиданиях. Значит: добиться прочной веры - поставить недостижимую цель - соврать или самому обмануться. Вера в современно-интеллигентском понимании не может дать человеку сил творить, нести крест, видеть видения. Это - интеллект, а не безумие. Профессорская учёность почтенного ареопагита, а не немощь нищего проповедника. Сила существующего порядка, идущая путем всей Земли. Мудрость смертника. Эта мудрость века сего делает бессмыслицей пророчество, проповедь, творчество. К чему их жертвенность, если истина недостижима или ложна, её нет в реальности. И вновь Ареопаг и Лифостротон, посмеяние, побиение камнями и заушание, ибо единицы, которые стоят на вере - на вере во что? в невыразимое, неукладывающееся в голове, недоказуемое! - опять иные, не как положено, юродивые. В истории православного мира конфликт веры интеллектуально-законнической и беззаконно-юродивой нашел до некоторой степени своё отражение в варлаамитско-паламитской стычке в середине XIV в. Конечно, нельзя эти события трактовать упрощённо, и всё же опыт монахов-исихастов, на который опирался Палама - опыт видения нетварного Божественного света - есть опыт юродивый. Напомню, что спор между Варлаамом и Григорием Паламой начался с утверждения последнего о невозможности логических доказательств относительно предмета веры - Бога в Его природе - и о реальном духовном опыте как единственном источнике знаний в этой области. В подтверждение своих слов Палама ссылался на этот самый опыт подвижников-безмолвников (исихастов), сподобившихся по благодати созерцать свет самой природы Божества. Аргумент Паламы заставил Варлаама заинтересоваться "умным деланием" афонских монахов - но только для того, чтобы, уверившись в его "научной" незаконности, подвергнуть язвительному осмеянию. С этого момента на стороне варлаамитов - интеллект и культура и вечная насмешка над неотёсанными или сумасшедшими "пуподушниками" (Варлаам распространил про исихастов выдумку, будто бы они надеются узреть божественный свет, созерцая собственный пуп). У исихастов - юродство веры, сила видения и ненормативность поведения: так, отец св.Николая Кавасилы, известный исихаст и влиятельный член правительства, на виду у синклитиков погружался в транс созерцания во время официальных церемоний и заседаний - что уж может быть юродивее: как Андрей Юродивый при всём честном народе в храме Софии. Но замечательно, что не варлаамитская культурность, а именно исихастское нелепое созерцание того, что видеть не может человеческое око по определению, породило поразительный творческий взлёт в православном мире XIV столетия: богословие Григория Паламы, поэзию Филофея Коккина, живопись македонских и сербских монастырей и, наконец, первые явления будущей великой русской культуры - творения Феофана Грека, Андрея Рублёва, Епифания Премудрого. Неудивительно: ведь страшное напряжение творчества находит силы в чугунной якорной вере в непостижимое, оно, творчество, и есть как по Апостолу "осуществление ожидаемого" - вера, юродство веры.
Творчество человеческого "я", идущее из глубин его личности и свидетельствующее о истинности этой личности - есть подобие и осуществление образа Божия в человеке. Явление этого чуда - невместимого в конечном, Творца в делах сотворённого - неприемлемо для мира, ибо отменяет мирские законы, делает жизнь здесь невыносимо свободной. Увидивший чудо и пошедший к его свету отторгает себя от мира - на голод, унижения, посмеяние и крест. Глядя к Богу, теряет связь с людьми и, юродствуя, живёт жалкой жизнью, но зато и жизнь его не заканчивается смертью, а продолжается за неё. Немудрое Божие премудрее человеков, а главное - оно вечно живо, потому что у Бога все живы и творение Божие безгранично. Сердце жизни есть вера, кровь веры - откровение знания, которое от Бога, а дверь откровения - ужас. Откровение делает ложью правду жизни, обесценивает драгоценное, оно есть видение Бога в Его блеске, который выше смерти, свет, который тьма для глаз; и жизнь сама в откровении изменяется, как сказал некто мудрый: в огне узнал я нечто лучшее. И как после этого жить, когда и Павел писал: "Я всё почёл за сор, чтобы приобрести Христа". Бог есть всё во всём и ничего нет кроме Бога. Если кто говорит, что верит в Бога и Христа, но в сердце не выжжен ужасом этой любви - он врёт и не знает Бога. Бог и Христос - свет ослепляющий, жар пожирающий, это удар молота по наковальне, рождающая гибель и испепеляющая жизнь, как сказано: Огонь поядающий, Ревнитель, Любовь, Тихое дуновение. Спокойные, благополучные - не знают Бога. Мятущиеся, униженные, страдающие, со всем миром воюющие - вот божьи люди. Есть проживающие, живущие и продолжающие жизнь. (Продолжение - жизнь за жизнью). Есть жизнь - и продолжение жизни, как проломить стену, выстрел - и на свободе я. Продолжение жизни невозможно, потому что жизнь это смерть. Совершится невозможное - и спасение, и жизнь вечная. У каждого своя жизнь в себе, но продолжается жизнь друг в друге. Это любовь. Любить ради Бога в Иисусе Христе Его Духом. Тихо говорит Бог. Не прощу довольства и равнодушия к тому, что так свято для Меня. Когда Я вижу довольного, я ухожу от него. Я для него - хлеб сытому, тулуп разомлевшему от жары. Я со страдающими, а не с удовлетворёнными, с лоб разбивающими, а не с правильными, с веселящимися, а не со скандирующими правило поста. С живыми, а не с мёртвыми. Я - жизнь за жизнью.
Конец 80-х.
|
