6. ПЕТЕРБУРГСКИЕ АНГЕЛЫ

 

И новый день взошёл. Столица поднялась

и за дела свои вседневные взялась.

Без дел один, раздавлен тяжкой думой,

бедняк дремал в норе своей угрюмой

на Лиговке. Раскрытая пред ним

белела книга. За окном печальным

печальный город смутно цепенел,

и выше крыш, над шпилем вертикальным

казалось, песнь победы ангел пел.

 

Он вдруг очнулся. В дрогнувшем стекле

какой-то тонкий света лучик бился,

и на стене, в безвольной полумгле

весь город вверх ногами отразился.

Там так же полз трамвай, брёл пешеход

присоски ног неся, и голубь плавал,

и страшно нем, к трубе прижавши рот,

в неслыханную бездну ангел падал.

 

Что? Дверь. «Войдите!» - хрипло (он пять дней

не говорил, курил). На грязном блюдце

окурки шелохнулись. Дверь. За ней -

пустое, чёрное… В затылок бьются

невидимые крылья. Кто? Вошла:

высокая, чужая… - «Здравствуй, Павел.

Ты не звонил пять дней. Я не жила.

И не ждала уже…» - Ребёнок плакал

за стенкой у соседей. – «Всё ты пил.

Жизнь так бессмысленна. Угрюмый город.

Как душно у тебя! Какая пыль.

Погибнешь здесь. Пойдём». - Он встал, за горло

схватил себя, шатнулся… Не упал.

Взгляд встретил… Над обоями по стенке

всё тот же луч всё то же рисовал.

 

Сняла своё и села на постели.

 

Проснулся. Темнота. Провёл. Рука

прочла: живое. Женское. Дыханье

чужое. «Кто? Зачем? Да. Да». В рукав

не попадая, не надел халата.

И вдруг всего перекорёжил страх.

Как бы отчаянье и отвращенье

и озарение: кровь, мозг, остра

чернильница в руке. И ожиданье.

 

Оделся  тихо, встал, ботинки взял.

Тушь коридора. Вышел. На площадке

светлело. Прислонился, завязал

шнурки… И задохнулся: «Не прощаюсь» -

и усмехнулся. Душно и темно,

должно быть, август. Дверь пробормотала

и замерла. На Лиговке стеной

стояло небо. Произнёс в пространство:

 

«Любил её. Кого? Её. Вот здесь

лежит предмет «она». Она. Не я, а

другое: мясо, кожа, мозги, слизь…

В других хрусталиках лазурь другая.

Тот запах, поры, пот - чужая гниль

и мёртвое… Всё - смерть, стена, не выйти.

Боюсь и ненавижу! Помоги

и отведи Ты, как боёк на выстрел».

 

…Когда-нибудь приду домой, а там

зрачки расширенные в западнях

и запах страшный корвалола

мой ум пронзит,

и, отведя глаза, соседка скажет:

 

«Уж поздно».

 

Ветер тих. И сердце

чрез силу бьётся.

Стой, мой детский страх,

молчи, уймись, усни. Ведь есть же крылья

бессмертные у душ, и в небо ночевать

уходят.

 

Вот здесь она лежит - как плод лежит.

Жена ль, сестра, мать, серафим - никто.

Слов никаких не говорит. Никак

не думает. Не смотрит никуда.

Что ж это? Грязи горсть? Предмет?

Одежда - как в купальне -

Да где ж купальщица-то? Скорлупа -

да где ж ядро? И было ли? Теперь

придут, возьмут. Под гору колесо

покатится. Крик не удержит горло.

 

Мы всё перенесём: мороз и голод

и солнце и чудесный день. И всё.

 

В рубашке лёгкой так под ветерок.

Рассвет рождался. Над слюдой канала

собор взлетал вселенной поперёк

и окаменевал. Под колокольней

раскачивались тополя черно.

Он их не видел. Тучи торопились.

Он ничего не думал, ничего

не чувствовал. Там, у угла, где пиво -

остановился. «Выпить!» Выпил. Взял

ещё. Блаженство вылилось. Тут пьяный,

закашливаясь, «Приму» пригублял

и выдыхая дым: «Ты слушай, парень!

Ты, бля, не огорчайся. Бабы - дрянь.

Мы их и гладим - всё, бля, против шерсти.

А жизнь прекрасна. Небо-то! Ты глянь.

Ты выпей водки - и захорошеет.

Как этот… Князь Болконский. Ну, роман.

Судьба - ментовка: развернуться негде.

Всё точно: всё пустое, всё обман.

А вечны только этот шпиль да небо.

У Бога бы спросить: Ты есть ли, Бог?

Ну, угости меня, плесни вдогонку».

 

Ему вдруг стало мерзко, тошно. Боль,

как будто нож наставили по горлу.

 

Трамваи шли на согнутых ногах.

Тень утра тяжелела на ресницах.

Он брёл домой, глотая перегар,

и думал: «Слава Богу, всё приснилось.»

И голубь плавал в светлой пустоте.

«Как хорошо-то! Ни любви, ни страха.

Одна свобода. Ангел на кресте,

летящий в бесконечность.» - Листьев стая

взметнулась. – «Я не мог хотеть убить.

Я принимаю всё, весь мир, всё это

кружение. До бездны и трубы.

До выхода на волю. До рассвета.»

 

По лестнице холодной. Дверь. Ключом.

В квартире тихо, тускло. За соседней

умолк ребёнок. Лишь трамвай кричал

на улице - над бездной, как последний.

Опять к себе - всё в ту же пыль и мглу.

Глаза прошли. Одежда, подстаканник,

и книга на столе, и на углу -

чернильница на бронзовой подставке,

запачканная чем-то. Воздух плыл.

Она лежала, завернув простынку.

Он подошёл к постели, приоткрыл,

поцеловал холодный лоб. И вскрикнул.