|
Анджей Иконников-Галицкий СТЕПЕНЬ СТИКСА. МАРИЯ КАМЕНКОВИЧ Друзья мои меня не помнят "Реки веселят Царствие Небесное". Но здесь у них в глотке какое-то уж не веселье никак - клокочет. Вот уже четвёртый день все спальные мешки мокрые насквозь. И пожаловаться некому: народ суровый. Здесь я стала потихоньку понимать осязательно,
где правда христианского усилия о смирении плоти. Ибо жизнь тут
по задачам своим грубо материальна; языческие всякие побуждения
и состояния открываются на каждом шагу. Они спят в душе как куколки
жучков - и при благоприятном ветре вылезают из кокона. Тут-то и
начинается работа, - главное вовремя рефлексировать самое себя. Мужики со мной как спутники хороши. Кормят спиртом ежевечерне, ловят каких-то царских рыб; осетрина, да и только; но как заведут бесконечную теоретическую беседу о сексуальной революции, - хоть святых выноси. Что-то мне мешает писать дальше. Ты вдруг вообразился мне в виде матового непроницаемого стекла. Это имеет свои эстетические стороны, но замыкает речь в болтовню. Как оно и было всё последнее время, - к бесконечной моей грусти. Остаюсь ваша искренняя М. Разгонисто-завитушечный летучий почерк, неожиданно чёткие, настырно прорисованные знаки препинания. Строки, как волны, выносят на белый берег главное: романтизм места и величие действия, космически организующие и простую эпистолярную прозу в стихи: Вчера, сегодня, завтра, Многозначительность с выходом в вечность. И - хождение по краю соблазна: пьяное это письмо, то ли спиртом пьяное, то ли космической вечностью дождливого заката на необитаемом острове, на необитаемой земле. Не на том ли (и не о том ли) необитаемом острове в полнощном Приполярном Урале писала Маша Трофимчик: И дик и страшен день вчерашний, И в том же письме - эгоцентрическое стремление управлять всегда и всем: эк как закруглила с матовым-то стеклом; знает, что за три тысячи километров не отвечу! Письмо, подписанное пятнадцатым августа, отправлено двенадцатого сентября из города Лабытнанги (побывал я там, много позже, году в девяносто шестом... Жизнь Марии держали в руках германские хирурги...). Адресовано: В.Лурье для Анджея. Для меня - но почему-то Лурье. Почему-то через месяц после написания. А писалось, как видно, к Преображению: этот праздник праздновали особо, собирались у меня, под лепными потолками старинной барской квартиры, с розами и шампанским. Читали стихи: свои, и - обязательно - Пастернака: "Шестое августа по-старому, Преображние Господне". "Я вспомнил, по какому поводу / Была увлажнена подушка." Понятна причина месячного опоздания. Восемьдесят второй год. Осень. Уже почти распалось ЛИТО. Что-то необратимое происходит с каждым. Что-то прорастает в эпохе, какие-то предчувствия (а Брежневу осталось жить всего-то два месяца). Между мной и Машей перегорели дружба, вражда, и непонимание, любовь и ненависть; переплавились; пролегли как огненная река. Лес, высокие огни, Наступающее одиночество. Прошлое связало нас в вечное единство, будущее - разводит по разным людям, домам, государствам... Сгинул запад и восход.
Ты - незакатный диск с повязкой на глазах, Глухой голос с какой-то природной горечью. Смугловатое лицо. Тонкое. Сосредоточенный, хмурый, серый взгляд. Золотистые вьющиеся волосы - каскадом (однажды, потом, на даче я проснусь от звука расчёсывания этих металлических волос). Тесная комната ДК Цюрупы. ЛИТО Сосноры. Стихочтение. Весна восьмидесятого. Я очень хорошо помню появление Маши Трофимчик на ЛИТО - нашу с ней первую встречу. Это было зимой. В жаркой литошной комнатёнке появляется в сопровождении двух спутников по сторонам высокая (так показалось), худая, очень юная девушка с очень немолодым взглядом... я бы даже сказал - больным взглядом... Сели в углу. Переговариваются. Во время чтения стихов переглядываются, как бы понимая друг друга. Всегда и везде Маша создавала (создаёт) некий герметический, таинственный и замкнутый круг людей возле себя. Даже когда она одна - она кажется посланницей загадочной секты. В ней поражало странное сочетание: красота и значительность. Девичья красота - и духовная значительность. Она даже курила (а она курила) значительно: не курево, а курение. И говорила, что курит потому что ощущает в этом некое священнодействие, жертвоприношение сигареты и себя... Чувствовалось к тому же, что у неё - жизнь где-то там, за рамками нашего общения. Университет (она училась на матлингвистике, и была поэтому своя и в среде филологов, и в среде математиков). Экспедиции. Загадочные знакомцы (половина из них производили впечатление сумасшедших. Большинство, впрочем, по ходу жизни оказалось вполне нормальными средними людьми. Те двое, на первом стихочтении: от них явственно веяло сектой и психопатией). Она была, кажется, самой юной в ЛИТО - ей было семнадцать лет (мне восемнадцать), но числилась в ветеранах: посещала ещё прежнее Соснорино ЛИТО в Доме учёных, в Лесном. Простая и сложная Маша. Понимать её трудно. Восемнадцатого мая восьмидесятого года я записал: "Маша Трофимчик ... вчера читала "Элисенваару" и что-то ещё. Не восприемлю ... Глаза у неё неврастенические, если не хуже (это я сказал Лурье, а он через день донёс Маше). Водит знакомство с шизоидами ... Жаль, хорошая фигура и тонкое лицо." Речь о первом нашем афишном выступлении в ДК Цюрупы 17 мая 1980 года. В Машином чтении запомнилась "Элисенваара" : Дача шестого года. Запомнилось, потому что удивительно вязался этот заговорный, колдующий текст с этим горьким голосом, с этим взглядом, с жаркой и мертвенной красотой этого лица. Волшебница. Детская Сивилла. Так буквы лепечут, То выступление было знаковым событием. Сцена, зал, афиша - в застойные-то годы! И, главное, возникло сразу что-то объединяющее. Алла Смирова, Маша Трофимчик, Серёжа Степанов, Таня Кауфман, Таня Вольтская, Анджей Иконников-Галицкий... Вадим Лурье, хоть и не выступал, но был: главным слушателем. Сразу началась какая-то жизнь. Друг на друга стали внимательно смотреть. Говорить. Простая и сложная Маша. С которой общаться трудно - и неожиданно просто. До смешного. Моя запись - того же года, 22 мая. После лекции, В.Лурье, заумной и непонятной (даже непонятно о чём - как это ему свойственно!) - пошли гулять, и - "Окончился наш маршрут на Никольском кладбище, где Лурье завёл разговор о гомосексуализме. Исчерпав эту тему, он перешёл к разговорам о том, как, когда и сколько раз в неделю моются его знакомые дамы, а также что и как они моют. Он проводит целое исследование об этом, а также о том, какие сексуальные кайфы вызывает у ребёнка процедура сидения на горшке. По всем этим вопросам он подробнейшим образом расспросил Машу Трофимчик и меня. Подходящие разговоры для кладбища." В конце одной из таких прогулок (может быть, как раз тогда?) мы вдвоём с Машей добрели до площади Восстания. Тогда на месте нынешнего серого фаллоса посреди площади зеленел садик. Уселись на скамейке. Кругом было молодо и радостно: цвела сирень. Курили. Говорили о важном: с Машей невозможно говорить о пустяках. Чувствовалось, как вырастают крылья, и неведомые воздушные течения поднимают нас от земли. Это, наверно, был момент близости: прощаться не хотелось. Но становилось поздно. Попрощались - думали, на всё лето. Оказалось - в каком-то смысле - навсегда. Той близости больше не было. Искали её, не находили, злились друг на друга. Проходили друг сквозь друга. Было неуютно. Мария Каменкович - неуютный человек. Когда (лет через пятнадцать) она заболела (рак) и уехала в Германию, и повисло тягостное ожидание - то ли вечности, то ли чуда - я написал ей: Посвяти мне стих, Маша, один, последний! Хотел отправить в письме. Не отправил. Выбирая между вечностью и чудом, судьба выбрала чудо. ...в преддверии судьбы ... (Правда, Серёжа Степанов увидел в этой возвышенности нечто другое, и спародировал ситуацию в поэме "Гости": А гости здесь не на крестины: Смешение высокого и низкого.) Всё это звучало как Священное Писание скрывающейся секты. Маше явно хотелось, чтобы все обрели духовное единство вокруг её многозначительно-глуховатого голоса. Наверно, и всем хотелось того же. Мне не понравилась притча, но завораживал Машин облик. Я сопротивлялся: "Мир, Мария, моя ария. Мы, Мария, корабль Арго..." и ёрничал: "Как по первой я долине шёл, трендя на мандолине...". Потом бегали по ночному снегу. К утру я напился пьяным (впрочем, не я один). С этого началось: зима-весна восемдесят первого - тот взрыв, который происходит на первом изломе начинающейся жизни, и называется "судьба". Судьба ходила близко. Чувствовалось, что что-то (кто-то) происходит с Машей - как всегда за кадром. Со мной произошло вот что (попытаюсь правильно назвать): мой лирический герой влюбился в автора стихов Маши Трофимчик. Рванулся как в огонь. Вспыхнул. Сгорел до тла... Нет, переродился. Долго и мучительно потом рождался заново. Первая долина, вторая долина... Всё это выразилось в массе красивостей и безобразий:
с попойками, ссорами, резанием вен и посвящениями стихов. И сейчас
помню: на чьей-то квартире, на кухне, высокий этаж и белая ночь
в окне, и Маша поёт под гитару (оказывается, она пела!), и вечный
рассвет входит сквозь стёкла... Как хотелось бежать в ту заоконную
свободу! Невыносимая наполненность каждого мгновения. Это было как
столп света... Потом - безобразная сцена с криком и руганью (это
я кричал) и отвратительным битьём посуды... Бессмысленно разошлись
по домам. Тупая пустота. Развалины. Мария к моему буйству относилась сложно. По-женски не могла обойтись без доли благосклонности. Но - "Мы стиходелы, вороны сиречь, А ворон ворону, как говорится...". Наши отношения странно зависли: какая-то полуссора, полублизость. Сцепление взаимных привязанностей и претензий. В восемьдесят втором году и меня (двадцать лет) , и Машу (девятнадцать) властно взяла рука Господня - и привела в Церковь. Вошли в новый мир: я - со всем разрушительством неофита, она - со всей вдохновенностью сектантки. Для меня это означало долгий жизненный кризис. Для Марии - невероятный творческий взлёт. Не то спасением пахнуло, Основная тема её стихов (по крайней мере, того времени): мы все - друзья, люди, звери, деревья - участвуем в великом мистериальном действе, соборне предстоим Господу, и впереди всех предстоит Мария. Озарённая светом. Отбрасывающая тень. Мы общались, мы вместе ходили в церковь. Видели сны и чаяли чуда. Это поддерживало ощущение единства, которого так хотелось. Но реально его уже не было. Мы расходились всё дальше и дальше. И не вспомнит сырая плоть В одном письме, без даты и штемпеля, предположительно
год восемьдесят четвёртый, Маша писала мне (не помню уже, по какому
поводу): "Я себя ощущаю в твоей могиле ... Как же мы без
тебя пойдём в Царствие? Нет без тебя Царствия: мы - одно и то же."
В некоем - высшем - смысле это, наверно, так. Они (судьба поколения),
сами того не ведая, готовились прощаться навсегда. Ибо пыль улеглась, и уехали в грузовиках. К этому времени старый круг соснориного ЛИТО почти уже распался. Алла Смирнова не только не дружила с Машей, но становилась всё более скрыто-враждебной. (Какие же это все - искренние, непримиримые индивидуальности! Никто ни с кем не может ужиться, ибо не может по-настоящему поступиться своим чем-то внутренним, не очень даже понятно чем. Раздать имение нищим - не получилось ни у кого из этого поколения). Вадим Лурье всё дальше уходил в убеждённо-мироотрицающее полу-иночество; Алла Смирнова - в переводы Жакоба. Свои стихи звучали всё реже, всё слабее участвовали в жизни. Неумолимо надвигалась перестройка. Никто в это не верил, но все это чувствовали. Главным местом, где звучали стихи, и где хотелось читать, стала студия перевода во Дворце молодёжи. Маша Трофимчик бывала там эпизодически - достаточно
редко. Она работала в Михайловском замке, в каком-то из гнездившихся
там учреждений; и мистический терракотовый восьмиугольник сих стен
всё больше забирал её волю. Она тогда занялась переводами Толкина, неожиданно
и страстно найдя в нём своё Священное Писание. Странно. Смешно.
Найдя и свой круг, свою секту "под Толкиена". Там же и
тогда же вышла замуж, стала Марией Каменкович. Продолжала писать
прекрасные стихи. Иногда читала их у Топорова. И имела, пожалуй,
больший успех, чем в годы ЛИТО. Слушая её стихи, Топоров фомулировал
тезис об упадке в современнм мире мужской поэзии и расцвете женской.
Иногда мы читали вместе. Ни к чему хорошему это не приводило. "Анджей, К сожалению, поэтическая жёсткость выпада этой отравленной рапиры была через пару недель обращена в турнирную вежливость. Из следующего письма (штемпель 17.04.87): "Дорогой Анджей, Мы остались просто знакомыми. И где-то глубоко внутри - Я жду прощанья - и боюсь разлада. Из сущего вздора - в закатное злато Как поэт - в современной русской поэзии - Мария Каменкович уникальна. Она такая одна, и даже отдалённо не сопоставима ни с кем. Прежде всего: она поэт абсолютно теургичный. При этом - не келейно-робкий, а смелый, жёсткий, свободный. О чём пишут поэты? О мире и о себе. О чём стихи Каменкович? О Боге, о мироздании, о воскрешении Лазаря, о душе в вечности. У этой поэзии какой-то гигантский масштаб, могучий замах, множественность измерений. Она и количественно огромна: те два объемистых опубликованных сборника (в общей сложности 250 страниц) пестрят заголовками: "Из книги "Риторика", "Из книги "Деревья", "Из книги "Край отцов"... Всего упомянуто полтора десятка книг и отдельных циклов. Это - избранное из нескончаемой поэтической речи. Конечно, при таком количестве и замахе стихи Каменкович не могут быть равноценны. Есть лишнее. Иногда Мария заговаривается. Иногда многоречивая значительность интонации переходит в высокопарность, а та всегда чревата комичностью - на фоне реальной жизненной образности и при полном отсутствии самоиронии ("...так в Коридоре Начало разнится с концом, Понеже ОН ЕСТЬ ОБРАЗ МИРА, И на одно лицо с отцом..."). Теургичность иногда перерождается в фантастику, в игры бестелесных образов: всякие там - суженый, Княже, Король, Собор, Книга и всё такое прочее с заглавной буквы. Иногда дело доходит просто до чёрт знает чего: "Мой суженый пал со стрелою в груди... И ворон висит над его головой..." - прямо ковёр с лебедями какой-то. Это всё мы выносим сразу за скобки; это всё не важно, и, более того, неизбежно. Уж так велика речь, которую она говорит, и дело, которое она творит. То, что завораживает в авторском чтении этих стихов, то же самое покоряет и при чтении глазами: интонация высокой значительности. Здесь нигде нет снижения стиля: ни шутки, ни интимности, ни женственной истерики. В женской поэзии слишком часто звучит: "На, возьми меня!". Мария Каменкович говорит сие только вечности. Незакатному диску. Богу. В общем-то это - как и у Цветаевой - очень мужские стихи. И мужественные. Это не лирика и не эпос. В сущности, это литургика. Речь, от имени людей обращённая к Богу. По крайней мере, героическая попытка такой речи. И в то же время, стихи эти очень конкретны, укоренены в реальности. Образы чёткие, зримые, живые. Более того, это стихи жёстко, неумолимо, рассчётливо логически выстроенные. Возможно поэтому вдумчиво читать их трудно: нужно всё время напрягать внимание. Эта логическая жёсткость свойственна уже самым юным, самым ранним стихам. Прочитайте "Автобус", стихотворение 1979 года (Маше - семнадцать): как последовательно лепится величественный, мистический образ из самого простого, обыденного материала! Автобус (не роскошь даже, а плохонькое средство передвижения) - это "дом Навзикаи", где "каждый брал себе билет - как откровенье"; не садился в кресло, а "благословенный, подходил к прохладной коже". И дорога завершается осознанием: "Я был из времени изъят и мирозданья". А ведь убедительно получается. И точно. Ни высокопарности, ни ложного пафоса. Человек увидел в обыденном то вечное, что не дано видеть другим. Постояное движение - как движение взора от земли к небу - от вещественных, материальных, даже грубых вещей - к сверхъестественной (ангельской? мистической? символической?) реальности. Как в (тоже юношеской, ранней) "Элисенвааре": берётся садоводческий справочник и расписание электричек - и открывается в них заколдованный воздух. То есть - как у шаманов - выход в третий мир, в вечность. ...Справочник - вечен. Простая, вполне реальная (довольно-таки заплёванная) станция становися Элисенваарой Веры... Элисенваарой Дела... Элисенваарой загробного света... Так получается, потому что, в сущности, автор берёт окружающий нас мир и вытряхивает из него всё случайное, временное, оставляя только то, что От первого вдоха Так и строятся стихи Марии Каменкович: ...Из сущего вздора Прошли века. Кругом стоят другие зданья Ибо шарики златые и тут же символисты, то ли ранний Блок, то ли Белый: В каждом дальнем, в каждом встречном Можно почувствовать и Клюева ("Алатырь - это луч и взгляд В черту дорог: узнай глазами..."). И Пастернака ("Вижу - люди, как деревья, Проплывают в острову"). И Бродского, особенно отъездного Бродского - в поздних, тоже отъездных, стихах. И, конечно, множественно - Соснору со всей его постфутуристической традицией ("Ворон тычет и трусит: Воротилась, гляди, воротилась к семи поднебесным елям!"). И множественно - Цветаеву... В общем - наборчик! Широта спектра влияний соответствует широте идеологического спектра: от космополитизма до почвенничества, от экуменизма до густого православия, от латинских цитат, стен Британского музея, интеллектуализма универстиетских коридоров - до деревни, сенокоса, страды... Надо отметить, что в интеллектуально сложных, насыщенных умными цитатами стихах Марии Каменкович как раз очень много земляных, сельских, крестьянских мотивов. ...Сено косят - страда! Корешки этих стихов очень всё-таки почвенные, русские. Хотя вершки и вознеслись в туманно-германские философские дали. Связующее звено между почвой и теургией - фольклор. Мифологические мотивы - фольклорные, библейские, евангельские - соединяются причудливо, но органично. На фольклорных образах построена гениальная "Река Смородина", вершина поэзии Каменкович; и эта визионерски-взволнованная речь перерастает в литургическое слово-действо. Испытание - гибель - покаяние - спасение. Эта литургическая линия в стихах Каменкович основная, она чувствуется почти всюду. Звенья, ступени: жизнь как испытание - рефлексия жизни, осмысление жизни - путь к покаянию - покаяние - сакральная жизнь в предзнании конца - страх смерти - свет спасения - торжество Воскресения. Так построены и "Смородина", и "Деревья"; те же мотивы рассеяны в стихах из "Края отцов" и вообще всюду. В одном из самых поздних стихотворений - оно датировано Великой Субботой, т.е. 29 апреля 2000 года - многозначительно начинающемся: "Я - слово, пылающее в Бытии...", Мария Каменкович говорит нам: Я жила на башне И это заставляет вспомнить одно из самых ранних, семнадцатилетних её стихотворений - "Автобус". Он заканчивается так: Я был из времени изъят А ведь после того, как "каждый брал себе билет как откровенье, благословенный, подходил...", эти "другие зданья" - вот они: "...вознёс меня в духе на великую и высокую гору и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога..." Трудно писать такое - серьёзно и искренне. Никто и не пишет. Ввиду этого стихи Марии Каменкович (Маши Трофимчик) уникальны. Ввиду этого они, действительно, не из нашей эпохи. Они заканчиваются в вечности. Анджей Иконников-Галицкий
|