---

Наши головы в одной большой волне

Много смертей в моём поколении. Слишком часто - устал уже! - приходится встречаться с ровесниками на похоронах. Один умер в тридцать три, другая - в двадцать восемь... По иным - смерть скользнула, оцарапав косой: оставила жить ещё на срок. Неуютно стало в моём кругу: как стоять на безлесной скале над озером в ветренный день. Но оставшиеся не теснее жмутся друг к другу - что вы, всё дальше расходятся, всё неумолимее. И снова садятся за общий стол на очередных поминках.

Среди всех этих разновидностей смерти - полной или частичной - есть такая: уход; монашество. Аксиома аскетики: монах - тот, кто умер. У него нет родни, дома, прошлого; у него нет даже прежнего имени. Вся его жизнь до пострижения осталась там; там же осталась семья, мать, дети, друзья. Он - новый - не имеет к ним никакого отношения; и дело, которое он делал там, и страсти, им там управлявшие - безразличны ему, бесконечно от него далеки.

Теперь уже нет Вадима Лурье, талантливого, смешного и необычного человека, без которого немыслим был тот поэтический круг начала восьмидесятых годов. Есть иеромонах Григорий... Но кто он? Чужой какой-то. Потерянный в бесконечности.

Странно это. Неожиданно вспомнилось и закрутилось в голове что-то такое, живое, трепещущее, весёлое:

Вот Петергоф в его начале.

Едва приблизились сюда,

Как зачертили на причале

По небу мачтами суда.

 

Вы только шляпкой покачали,

спросили что-то у меня:

"Зачем же всю перекачали

води-чи-чи-чку из пруда?"

 

А мне как раз того и надо.

И тут отнюдь я не зевал.

И у подножия каскада

Я в шею Вас поцеловал...

И что тут сразу приключилось -

Того не можно объяснить!

А утречком гулять случилось,

И я насвистывал: "Фьюить!"

 

Такое стихотвореньице читал (мне, или кому другому) Вадим Лурье (он же - Димочка, он же - просто Лу), наверно, на подоконнике в "Сайгоне", с чашкой кофе в руках... Кофе за 26 копеек, "двойной без сахара", сваренный самой Люсей! Мастерицей сайгонского кофе! Впрочем, если на тот день случились деньги, то мог иметь место и четверной кофе, за 52 копейки. Естественно, без сахара. Когда я в первый и последний раз попытался положить ложку сахара в кофе в присутствии Лурье, то мне было сказано (почти крикнуто): "Вы что, собираетесь пить эту гадость? Кофе с сахаром - это отвратительно. Этого нельзя делать." Я поверил: настолько это было убеждённо и потому убедительно. И до сих пор пью кофе без сахара. И чай тоже.

Да, так вот, "Сайгон" и кофе. За 52 копейки варили Люся и Стелла. Крепче - не брались даже они. Крепче делали только в "Тортах", крохотном кафетерии на Невском, между Марата и Пушкинской. Там был такой мальчик, Саша, кажется... Он варил за рубль четыре. Это был густой тяжкий напиток, от которого перехватывало горло и начинало плавно гудеть в голове. Ходила легенда, что он и за два ноль восемь мог сварить: избранным завсегдатаям. Ну, не знаю. Скоро этого Саши не стало: ползали опять же слухи, что его посадили по сто двадцать первой: за гомосексуализм...

В "Тортах" теснились интеллигентные любители кофе. Любители всех форм общения, не брезгующие лёгкой грязью, с девяти утра тянулись в "Сайгон". Там было просторнее, имели место подоконники, чтобы сидеть, и ровно умещалось на каждом три человека: не тесно и уютно. Главное: в "Тортах" не наливали, а в "Сайгоне" наливали коньяк и шампанское.

Лурье коньяк не пил: денег не было. Встретить его можно было с равным почти успехом и в "Сайгоне" и в "Тортах". Зайти и увидеть: сидит на подоконнике такой щупленький, светленький, очень белолицый, сгорбился и читает (пишет) (а то и читает и пишет одновременно), и на отлёте чашку держит: маленький двойной без сахара. Лурье в своём смешнейшем детском пальтишечке (зимой) или в цыплячье-жёлтой курточке (во все остальные сезоны) был уникальным, единственным сайгонским посетителем: все приходили сюда за чем угодно - общаться, есть, пить кофе, пить коньяк, кривляться, кто-то по стукаческим делам, кто-то - транжирить время... А он, единственный, приходил сюда читать и писать. Шум и грязь "Сайгона" ему не мешали. Трудился он на подоконнике с такой же непринуждённостью, как у себя в кабинете. И ещё отличительная черта: рядом всегда сумка или саквояж; то или другое набито книгами. Так - с саквояжем, с килограммами книг - и носился по городу. Обычный маршрут: "Торты" - "Сайгон" - химфак на Среднем - "Сайгон" - квартира Оли Матюшкиной на Большой Московской (об этом смотри ниже) - "Торты" - "Сайгон" - вечернее поле деятельности (ЛИТО Сосноры, Дворец Пионеров, клуб самодеятельной песни "Меридиан", лекция Л. Н. Гумилёва на геофаке... список может быть продолжен до бесконечности).

Я с ним познакомился в ЛИТО - январь 1980. Советские войска только что введены в Афганистан. У Сосноры стихочтение. Читают все подряд. Потом обсуждают. Жарко. Тесно. В начале чтения появляется странная пара: светлый маленький юноша и стройненькая миниатюрная девушка, тоже светлая. Странные, потому что - глаза. У него навыкате, и такие крупные, что кажутся стеклянными. У неё - серые с очень чёрным в середине. Оба взгляда страшно пристальные, глядят куда-то внутрь тебя, и за. Сели. Слушают. Пошло обсуждение. И тут светленький выдаёт: говорит что-то, много, сбивчиво, страшно энергично, и совершенно непонятно что. Но - умно. Куча непонятных слов и загадочных намёков. Соснора явно доволен. Назначает светленького оппонентом на следующий раз: должна читать некая поэтесса Ляля (Лариса) Володимирова, а светленький будет разбирать её стихи.

Я не помню, что стеклянноглазый говорил о моих стихах. Видимо, что-то хорошее, ибо в перекуре подошёл ко мне. Как-то он меня назвал: специфическим типом, что ли, или как-то иначе... По интонации было понятно, что это - комплимент. Так и познакомились: он - Димочка Лурье, она - Танечка Кадаврик, я - Анджей Иконников-Галицкий, специфический тип.

Про эту самую Лялю. В моих тетрадках есть такая запись: "Ляля ... вчера читала со сцены в полупрозрачной юбке на фоне мощного освещения, что при её фигуре было в чтении самое приятное. Я наслаждался. Пишет она, по выражению Лурье, суггестивную лирику. Что это такое - не знает никто, даже сам Лурье". (Не знаю и я, что есть эта запись по отношению к Ляле Володимировой - хамство или комплимент). Помню её чтение зимой восьмидесятого, и помню Лурье в роли оппонента. Определение "суггестивная лирика" сделало своё дело: Ляля скоро в "Цюрупу" ходить перестала, а Лурье мгновенно завоевал репутацию штатного критика и главного теоретика ЛИТО. Разборчивая Алла Смирнова сказала мне: "Ну как тебе этот Вадик Лурье? Правда, очень милый?" Это было признание.

Когда луна в зенит взойдет...

Очень скоро выяснилось, что Лурье - тоже "специфический тип". Главным принципом его движения в окружающей среде было: не скрывать себя, а во всём проявлять себя с максимальной энергией. Он не пил кофе с сахаром - и тем, кто пил с сахаром с фанатичной убеждённостью припечатывал, что это - гадость. Невозможной гадостью, дрянью, отвратом были: рукопожатия, обращение на "ты", советская власть, ношение обуви на босу ногу (даже - и особенно - дамами), прихлёбывание и хлюпание во время еды, писание всевозможных "соплей" в стихах, передача приветов (в этом случае Лурье говорил: "Сами передавайте эту вашу гадость") и многое другое. Выражение отношения к "гадости" всегда было настолько энергичным, что редкого тупицу не пронимало до костей.

Вообще, в этом семнадцатилетнем молокососе действовала такая бездна энергии, что его волей-неволей приходилось начинать уважать. (Написал - и понял, что обиднее слова, чем "молокосос" для тогдашнего Лурье трудно было бы найти: молоко во всех его проявлениях и видах являлось отвратительной гадостью. Также, как и мёд. Наверно, поэтому Лурье не любил евреев. Впрочем, отдадим должное, на слова Лурье никогда не обижался). Энергия во всём. Он очень быстро ходил - не ходил, а бегал, склонившись вперёд и со страшным выражением лица. Он стремительно читал - на читал, а заглатывал тексты. Он жутко смеялся - не смеялся, а громко и судорожно выдыхал смех, как будто вот-вот задохнётся. Его ораторская манера описывается следующим образом (моя запись восьмидесятого года): "Говорит он разбросанно, перескакивая с пятого на десятое, то тараторит, то вдруг останавливается как с разбега. Понять его в таких случаях невозможно". Более всего речь его напоминала пулемёт, который стреляет очередями - и вдруг заклинило, глохнет... И отпустило - и опять очередь...

Всё это - частные и мелкие проявления его бегучей и цепкой пассионарности. Гораздо важнее, что его энергия не рассеивалась в движениях рук, ног, языка и диафрагмы, а имела ярко выраженную общественную направленность. Ему всё время надо было что-то делать с людьми. И он делал. И изыскивал для этого людей во всех углах и норах тогдашнего застойного романо-зайковского Ленинграда.

Тут надо вспомнить, какие это были времена. Цвета холодной стали. Серо-гранитные. Символ эпохи - чёрный приплюснутый ЗИЛ, проезжающий под сирену по вымершей безжизненной серо-асфальтовой мостовой. Активности боялись в любом её проявлении, и боялись все. Боялись чужой активности (а вдруг диссидент? а вдруг стукач?), боялись своей собственной активности. Это не была политика, это не предписывалось сверху, это не было делом рук КГБ или Суслова. Это было общее и искреннее убеждение. Это был категорический императив общества. Явление людей, подобных Лурье, воспринималось одновременно как чудо и как чушь. Кем он был? Психом? Гением? Уродом? Провокатором? Героем? Все, кто сталкивались с ним - первое время недоумевали.

А в сущности и в главном он был - собиратель человеков. Стихописец, теоретик, эпатажник, диссидент - он бегал, читал стихи, пил кофе в "Сайгоне", кружил головы девушкам - ради одного: собрать избранных, народ Божий и... И что дальше? Неизвестно.

Эпатаж был одним из способов собирательства. Лёгкий ежеминутный эпатаж хорошей интеллектуально-эстетической огранки.

Примеры.

В гостях; предлагается съесть салат. Лурье загребает миску с салатом, потчуя при этом меня с нарочитой тревогой: "Надеюсь, Анджей, вы не хотите салата?" (Лурье - никак не жадина и не обжора; бескорыстнейший человек).

После общения с некими Витей и Сашей, известными педерастами: "Теперь я знаю, что такое "настоящее мужское занятие". Витя опять брал меня за ручку... Интересно же узнать, что дамы чувствуют. Как ещё побывать в шкуре?" (Никогда не было ни малейших оснований подозревать Лурье в нетрадиционной сексуальной ориентации).

Снова в гостях; некто собирается пойти в туалет, а туалет расположен рядом с кухней. "Нет уж, вы там будете писать, а здесь всё слышно. Я это называю - "пописать в рот". (Бедный гость садится в угол и терпит).

Какой-нибудь нежной поэтической девушке, которую впервые видит; её с ним знакомят: "Да, я издали заметил, что ваше нижнее бельё такого же цвета, как крем на корзиночках в "Сайгоне"". (Естественно, девушка влюбляется в Лурье в то же мгновение).

В стихах. "Слюною деве обмочив Что не слюной мочити должно...". (Характерны славянизмы)... У Лурье было такое стихотворение "Сонет" - не про что-нибудь, а про минет. (Даже тут не мог не эпатировать! А может быть - и искренно... Но уж очень сложно):

 

Мы легкомысленны не всуе,

Моя метресс, моя Аннетт,

Когда луна в зенит взойдет,

И мы не видим - лишь целуем...

 

И дальше так:

 

И невесомостью одет

Несомый таинством минет

за край, дыханием волнуем...

 

(Ну и прочее. Потом Лурье собрал сборник, отпечатал его на машинке (точнее, три девицы три дня и три ночи печатали), назвал - "Кущи". В квартире, где шла перепечатка, экземпляры "Кущей" валялись на полу. Первым стихотворением, открывающим "Кущи" стоял сонет про минет. Сие породило с моей стороны отклик (с оглядкой на Бродского; связующим звеном, видимо, стала зимняя луна):

 

Несомый таинством минета,

Я вас любил, я понял это.

В прихожей - "Куща" на полу.

Её наделал мальчик Лу.)

 

Нарочно вспоминаю не ах какие, а средние, безобидные примеры. Именно из такого и подобного состояла ткань жизни, складывалась манера поведения Лурье. В конце концов я понял, что это вполне осмысленная манера. Своего рода испытательный стенд. Проверим, что за человек. Понимает - не понимает. Дурак - не дурак. Годен - не годен. Ставя себя камнем поперёк течения, он раскалывал нового знакомца, понимал и быстро решал: брать его в свой Избранный народ или выбросить. Брал - незаурядных.

Ясно, что с этими своими качествами Лурье, как только прижился в ЛИТО, сразу встал в центр литошного круга. Очень важно: он разомкнул этот, готовый замкнуться в себе круг, связав его с иными мирами. Это была его первая задача: выбирать и объединять. В ЛИТО он приводил студентов химфака; поэтов из "Цюрупы" знакомил со слушателями спецкурса Гумилёва; своих друзей-археологов затаскивал на ночные стихочтения... Попытки создать что-то конкретное на базе этого сообщества талантов и ярких личностей начались уже весной восьмидесятого.

Это была совершенно безнадежная затея: собрать альманах. Поэзия и проза. Восьмидесятый год. Только что отшумела история с альманахом "Петрополь", а история с бойкотом московской Олимпиады набирала обороты. Кого-то сажали, кого-то уже выслали. Собрать альманах и отослать его заграницу для напечатания! Безумие! В это невозможно было верить даже восемнадцатилетним идиотам. И тем не менее, именно эта идея собрала, воодушевила, сблизила. Ради неё стали собираться на квартирах, читать стихи ночи напролёт. Даже Соснора (переживавший, правда, тогда один из своих последних тяжёлых запоев) сделал вид, что уверовал: обещал издать альманах на Западе. Потом, к лету, идея альманаха переродилась в новый план: собрать квинтэссенцию всех ЛИТО города, всех самых интересных и талантливых, молодых и непризнанных. Вокруг того и другого проекта закружились: Алла Смирнова, Таня Мнёва, Маша Трофимчик, Серёжа Степанов, Дима Закс... Главная беда того безвоздушного времени - отсутствие среды, отъединённость от себе подобных - была преодолена. Это вызвало подъём сил. Творческий подъём. На ночных собраниях Лурье читал:

 

Наши головы в одной большой волне,

Лишь покачиваются легко оне.

И круженье, как кружение планет,

Вовлекает их в неведомый полет.

 

Так сложился маленький социум талантов. Одно название ему придумал Лурье: "Соборность". Другое - я: "Преображение". Он просуществовал недолго, не больше, чем год-полтора. Узловое время. Завязка судеб. На знамени было написано: "Стыдно быть не гением". Максимализм и нетерпимость. Именно максимализм и нетерпимость, так свойственные Лурье ("Как вы можете, Анджей, любить Есенина...) - абсолютно необходимы, чтобы выделиться из чуждого мира, объединившись с себе подобными.

Собираясь в маленькие (кухонные) социумы, непослушные люди отгораживались от гигантского общества и трупно-холодного государства - как Хома Брут, строя вокруг себя невещественную границу, магическую черту.

Тут хочу отметить одну существенную вещь. Лурье, как и все, (и я) - ненавидел советскую власть. Глубоко и прочувствованно ненавидел. Даже, помню, однажды ему чуть дурно не стало: мы вспоминали про Достоевского и про то, как духовно было до революции, и как гнусно стало при большевиках. Но важно: для Лурье, для меня, для нас - эта ненависть ничего общего не имела с диссидентскими либеральными играми в сопротивление. Нас не волновали социальные вопросы. Проблема прав человека в её диссидентской абстрактной и фальшивой постановке нас не мучила. Корень нашей ненависти (здесь я спокойно употребляю "мы", местоимение, неуместное в книге про поэтов) - в нашей вере и в большевистском безбожии. Ибо - и это черта поколения - никто не хотел более быть без Бога. Атеизм и агностицизм предшествующих поколений стали равно невозможны и ненавистны. Для меня, для Лурье (про других не буду говорить, ибо это бестактно) - слово "Бог есть" стало даже не символом веры, а плотью. Это определилось окончательно в то же узловое время. В восемьдесят первом году мы пришли в Церковь.

В этом парке, там, где хаживали Вы...

Каким поэтом был Лурье? И был ли поэтом? Этого - не знаю. Я даже не знаю, понимал ли он поэзию. Читал - очень много. Заставлял читать других. При первом же знакомстве он огорошил меня обилием поэтических имён, которых я не слышал. (Я до этого самого знакомства вообще мало читал поэтов двадцатого века. Например, не читал Гумилёва). В то же время, в его поэтической культуре были большие провалы: он не знал девятнадцатого века; как он заставил меня читать Кузмина и Ходасевича, так я заставил его прочитать Пушкина.

Лурье не обладал одним важным качеством молодого таланта - многописанием. Обычно яркие, но неустоявшиеся таланты проявляют себя обильно и бестолково. Лурье писал мало.

Зато он обладал другим качеством таланта: оригинальностью. Это при том, что стихи его слишком часто имели явно книжное происхождение. Существенная составляющая оригинальности - энергичный языковый поиск. Наверно, никто из моих знакомых поэтов не работал так последовательно и целенаправленно с языком, как Лурье. Основа языковых поисков - многоязычие, Вавилонская башня. Стихи Лурье принципиально многоязычны. Это производит впечатление стилизации - под восемнадцатый век, под Средневековье - но на самом деле, стилизаторские мотивы здесь вторичны, а первичны именно языковые штучки.

Вот, пишет мне Лурье письмо (23 ноября 81 года, период увлечения церковнославянским и греческим):

"Придох ( sic !) в поликлинику, гдЁ бысть мне удар. Меня переносят на час [...]. С Мальцевского рынка я шёл домой. Домой - на Чернышевскую [...]. Иду себе и иду... Да нет же, товарищ, Дусей не было: И ДУСИ БЁ! Понеже убо приидох аз на соседственное стогно, по которому мы с Бассейной хиляем - а дуси-то - в гычу! Носили они меня на сих стогнах блатных [...] дондеже на Знаменскую улицу не низринули. Тут, Знамения убоявшись, отыде. - Да что толку! Единого поприща трамвайна паки до Мальцевского рынка не достигнул!". (Дальнейший текст - характерно! - по-французски).

Сочетание церковнославянского и жаргонного, безнадёжно древнего и ультрасовременного, и всё это при описании совершенно бытовой ситуации, и в то же время с крепким привкусом спиритуализма - порождает ядерную смесь в духе Аввакума или Грозного.

Нечто подобное и в стихах. Но неожиданным образом, стихи Лурье оказываются смягчены тихим и скромным лиризмом. Используя заготовленную языковую смесь, он делает неожиданно красивые вещи. Иногда слегка в шутку, иногда всерьёз... Чаще всего - в полушутку.

 

В этом парке, там, где хаживали Вы,

Вот таперича прохаживаюсь я:

Под зелёненькое кружево листвы

Захожу да охолаживаюся.

 

Вот таперича прохаживаюсь я

В этом парке, где обхаживали Вас. -

Захожу да охолаживаюся:

Огнь желанственный уже, видать, исгас.

 

В этом парке, где обхаживали вас,

Так приятно прохлаждаться одному. -

Огнь желанственный уже, видать, исгас.

Не желается мне что-то, юно-му.

 

Так приятно прохлаждаться одному

В этом парке, там, где хаживали Вы. -

Не желается мне больше юно-му

Под зелёненькое кружево листвы.

 

Не правда ли, очень миленько? Достаточно красиво, достаточно точно, достаточно книжно, вполне оригинально. Тут - как бы про любовь в лёгком стиле. А вот и про более высокие материи, и тоже вполне непринуждённо, с использованием несколько иной (русско-славянско-латинской) языковой смеси. Этот отрывок Лурье прислал мне в письме в июле 83-го из воинской части, со сборов:

 

Куда же ты, прозрачная латынь

Ad claras Asiae volemus urbes

Где тонкий снег ложится на кусты

И лёгкий пар порхающий сквозь губы

 

Теперь пора латинская муза спой

- Теперь пора paula majora canamus

Теперь пора мы будем слушать тебя толпой

И петь с тобою Te Domine laudamus

 

Пою Ти Мати поет Ти всякая тварь

Земля в велицей радости и припевает картаво

- Радуйся Царице

Матеродевственная Славо

 

Шуточки? Нет, это - серьёзно. Очень важно, что Лурье никогда и нигде не притворялся. Его поступки и его стихи - даже самые игровые и игривые - абсолютно искренни. Поэтому он и был центральной фигурой того маленького социума талантов. Императив искренности определял статус человека в духовно отгороженном от государства обществе. Это тоже черта поколения.

Языковые смеси Лурье берутся не сами из себя, а из главного глубинного источника: из идейных поисков. Очень скоро определилось: область этих поисков - христианская теургия и экклезиология. Стих стал средством построения Церкви. Смысл стиха - собрать людей в общей соборной молитве. Исток и устье стиха, Альфа его и Омега - Бог. Человек - исполнитель стиха, промежуточное звено между рождением и бессмертием. Поэтому исполняемый поэтом стих должен быть и торжественен, и жив. В языковом плане это и приводит к решительному совокуплению сакральной лексики (церковнославянский, греческий, латынь) с живой, повседневной, низкой, вплоть до "ботания по фене".

Я не хочу сказать, что Лурье всё это удалось. Тут - самое главное. Лурье как поэт так и не состоялся. Он интересен, но его нет. Он повлиял на всех - и исчез. Он наметил важные перспективы - и ушёл в другое пространство. То что осталось - слепая машинопись на папиросных листочках - следы незаконченного эксперимента. Но попадаются прелюбопытные вещи.

Вот, скажем, есть старофранцузский текст - "Секвенция о Святой Евлалии". Текст благочестивый, но не богослужебный (поэтому-то он на старофранцузском, а не на латыни); текст квазилитургический, не исполняемый в церкви, но ведущий в церковь. То, что примерно соответствует направлению поисков Лурье. Он берёт этот текст для перевода, и переводит достаточно точно, но не на русский, а на смесь церковнославянского (времён Аввакума) и русского, с лёгкой примесью варваризированной латыни:

 

Добрая девушка была Евлалия:

Прекрасная телом, bellezour anima .

Восхотел победить её враг Божий,

Мняше бо ю поработити может.

Она не внимала словесам лживым тех,

Кто в Бога не верует, иже сущ в небесех.

Ни златом, ни сребром не прелстилась она,

Ни угрозами, ни уговорами короля.

И напрасно тщилися ю избити -

К Богу любови ея не избыти.

Тогда приведоша ю к царю басурман,

Иже нарицаем бе кесарь Максимилиан.

И душою праведницы осиян,

Приобщился кесарь числу христиан.

 

Перевод получается живой, органичный - по одной главной причине: он переведён не с языка на язык, а с культуры на культуру. Наивность квазилитургической поэзии французов девятого века соответствует наивности русских виршей учеников Симеона Полоцкого. Лурье использует поэтику виршей, приправляя её даже лубочными, совсем простонародными мотивами: царь Максимилиан - герой народного лубка; в житии Евлалии речь идёт о соправителе Диоклетиана кесаре Максимиане. Старофранцузская вера простецов переведена на язык простодушных ревнителей русской веры семнадцатого века. И тем, и другим, и переводчику важно, чтобы текст вёл в церковь. Удача в данном случае есть следствие совпадения целей автора оригинала и автора перевода.

А рядом - перевод тоже благочестивого, но уже и куртуазного француза тринадцатого века, Гуссэна де Меса. И его Лурье перелагает на язык и стиль русских поэтов эпохи Екатерины Второй:

 

Над Сатурном, превыше семи планет,

Свод небесный лиет непрестанный свет. -

Свод небесный, затканный в сианье звезд -

Коловратная сфера. - Весь круг небес

Исполняется пения. - Звездный хор

В хороводе чарует и слух и взор.

 

Всё это, конечно, была лишь предварительная работа. Но всё же есть и реальный её итог. Был сделан решительный вывод о природе и цели поэзии. Отвергнут унылый ответ в постмодернистском духе, что, якобы, поэзия (и искусство вообще) не имеет никаких смыслов и целей, кроме самой (самого) себя. Отвергнут нравственно-духовный релятивизм, неминуемо следующий за этим постмодернистским ответом. Отвергнут принцип всеприятия и безразличия и воздвигнут принцип максимализма и нетерпимости. Ибо было определено: источник поэзии един: Бог. Отец Небесный, являющий Себя миру через Сына Своего, Иисуса Христа, Духом Своим Святым.

Лурье, из письма ко мне от 24 июля 84-го года:

"Стихи, каковы бы они ни были идейно, оказываются П uvre , сделанным, произведением [...] только тогда, когда в них есть единство дыхания. Вот, иной раз это почувствуешь: как некий резонанс (вживание в) с той, более или менее внеположенной реальностью [...]; высветится главное, внутреннее Nota Bene - и как на экране, проявится на этой реальности. Сам посмотришь, а пока несёшь - выплеснешь. И получается, что смотришь на дыхании одном, а пишешь - как бы и на другом. В июле я как-то вечером шёл по (городу) Пушкину, и тогда это со мной произошло наболее ярко. ё стих, который я единственно хочу тебе прислать (но и в нём уже не то: указал направление и отказался вести):

 

Аллея, вставшая вздохнуть

Среди домишек городка

Дыханием колышет грудь

И чуть кружится голова

 

А нам читают Часослов

Засев под сводами у ней

Мы камушки вдыхаем слов

Через художество ветвей

 

Вот дрогнут устьица в листах

Проговорив эвлогисон

И отженутся всякий страх

Недоумение и сон.

 

И ещё, кажется, отдаваться "поэтизирующему мировидению" [...] можно только расхлебавши основные жизненные нечистоты. Иначе у меня мания версифицирования вытесняет молитву [...]. А ведь видел же я - хотя бы издали - как внутренний свет просветляет текст."

Завершается это письмо рассуждением о поэтическом новаторстве Иоанна Дамаскина и о том, что в конечном итоге всякое стихотворение есть только черновик.

 

В год разрешения Итальянской проблемы в городе Щ...

В судьбе Пропущенного поколения есть странное несоответствие между замахом и силой удара, между ожидаемым и получаемым, между потенцией и действием. Герои, вожди - готовились и не состоялись. Гении и пророки не были услышаны. Может быть, кричали слишком тихо. Всё самое честное и самое талантливое стремится спрятаться, уйти, исчезнуть; наверх выбулькивает наглое и бездарное. Трагедия недовоплощения, может быть, главная трагедия поколения. В этом отношении перестроечные и постперестроечные перемены ничего не изменили и ничего не улучшили. Скорее наоборот: стало ясно, что царству свободы внешней, либеральной, социально-политической, со всеми её формальными правами человека и свободами слова и печати, не нужно одно: свобода внутренняя. Человеку же, наделённому внутренней свободой - либеральные права ни к чему. Трещина. В эту трещину и провалились Алла Смирнова и Татьяна Мнёва, Вадим Лурье и Юлия Свенцицкая... Они привыкли искать свободы внутренней, и оказались не нужны миру, забывшему, что внутреннее - существует. Поэтому для многих моих талантливых ровесников временем настоящей жизни, эпохой наибольшей общественной востребованности остались те самые густо-застойные годы. Там, действительно, был свой мир. Маленький, но свой.

Собирая Избранный народ, Лурье привёл в ЛИТО множество необычных человеков. Общение с ними вышло далеко за рамки "Цюрупы" и "Сайгона". Наиболее дивным кругом лурьёвских знакомых был круг археологов. Поясняю. Лурье ещё в школьные годы оказался судьбою занесён в кружок археологии Дворца пионеров. Там работал тогда замечательный пассионарий - Алексей Виноградов, "Шеф". Собрав школьников, Виноградов повёз их в настоящую экспедицию, и не куда-нибудь, а в Туву, далёкую, таинственную страну в центре Азии. Там было страшно и прекрасно. Туда виноградовские дети ездили с Шефом несколько лет подряд; потом стали ездить без Шефа; и многие до сих пор ездят: кандидаты наук, начальники экспедиций и просто сорокалетние алкоголики и романтики. (И я туда восемь лет ездил копать курганы). Так сложился круг друзей; их Лурье и свёл с поэтами круга ЛИТО Сосноры.

Археологи были любителями стихов. Обычай обязательных вечерне-ночных стихочтений у костра культивировался Шефом. Обожествляемым поэтом здесь был Гумилёв. Читали Нарбута, Ходасевича, Кузмина, Бродского и прочих запретных. Значит, и сами пописывали. И, как скоро обнаружилось, некоторые - весьма оригинально пописывали.

Вот мне попался в бумагах список действующих лиц некоего произведения (самого произведения нет, и не знаю, сохранилось ли оно, и было ли вообще. Собственно, оно и не нужно: список сам является законченным произведением). Прикидываю - этак год восьмидесятый. Не могу отказать себе в удовольствии привести его целиком.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Егор Панфилович - старый слесарь

Даниил Яковлевич - адвокат

Антон Семёнович

Григорий Иннокентьевич } о б ы в а т е л и

Аполлинарий Васильевич

Пётр Акакиевич - коллежский ассесор

Кирилл Онуфриевич - городовой

Дормидонт Каллистратович - хозяин бакалейной лавки *

Агапья Никитична жена Егора Панфилыча

Виктория Львовна - жена Антона Семёныча и сноха Даниила

Яковлевича

Кузьма - цыган

Агриппина Сысоевна - жена Дормидонта Каллистратовича

Спиридон Анисимович - нахлебник в доме Дормидонта

Каллистратовича

Никола - вор, налётчик, пьяница

Глашка - прислуга

Пафнутий Олегович - барин, обедневший

Куприян Сысоевич - старый рыбак

Филарет Аристархович - дворник на полставки, бывший купец

Купидон Херувимыч - владелец трактира

Антиох Борисович - городской архитектор

Харитон Сидорович - владелец бани

Осип Тихонович - ещё один фотограф

Серафима Агаповна - девушка легкаго поведения

Агафон Лукич } братья-

Лука Агафоныч } близнецы

Африкан Измайлович - парикмахер

Палладий Александрыч - купец

Харитон - стреляный заяц, мужик

Самсон Дормидонтыч - профессиональный карточный игрок

Иван Петрович }

Лариса Андреевна } странники

Георгий Абдуллович - местный грузин

Сара Абрамовна - русская барыня, владелица салона модных танцев

Капитон Денисыч - фельдшер

Алевтина Егоровна - девка, дочь гробовщика

Карп Феоктистыч - правнук деда Ивана

Дульсинея Павловна - местная благодетельница

Карл Фридрихович - троюродный племянник Франца XII

Наполеон Бонапарт - городской сумасшедший

Галактион Сысоевич - хронический алкоголик, любящий внук

Карлуша - официант ресторана "Голубые слёзы"

Яшка - его приятель

Иоганн Кузьмич - лицо, называющееся странником

* на самом деле - обедневший барин (так в оригинале – А.И-Г)

Действие происходит в год разрешения Итальянской проблемы в городе Щ....

 

Самое главное в этом списке то, что через него ясно содержание несуществующей пьесы. Понятно и время и место действия, и социальная среда. Понятны даже характеры, взаимоотношения и поступки героев. Сама пьеса не нужна. Иначе говоря, перед нами - краткий пародийный код, по которому воображение читателя, знакомого с русской литературой, дорисует остальное.

Можно не проводить текстологическую экспертизу. Я знаю, кто это написал. Это, естественно, Васька. Большой умелец выявления литературных, социальных, поведенческих кодов. В то время - студент, чертёжник и непременный участник археологических экспедиций в Хакасию и Туву. Он появился на моём горизонте по милости Лурье. Человек, без которого невозможно представить себе жизнь ЛИТО Сосноры периода Цюрупы. Позднее - герой и гений движения за экологию культуры, вдохновитель "группы Спасения" (восемьдесят шестой год, перестройка, первые митинги, первые выборы, "Англетер"...), игрок на аккордеоне во время уличных шествий и ночных поэтических посиделок. Ещё позднее - журналист, помощник депутата, любимый человек во всём Мариинском дворце, ибо ходит по коридорам сомнительной власти - как на ЛИТО, как в археологической экспедиции, как везде - в рваных штанах, обтрёпанной душегрейке, с пучком длиннющих волос, собранных на затылке - какой тёплый, человеческий контраст со всеми застёгнутыми и выбритыми!

Что ещё добавить? Он учился на истфаке, и писал диплом про декабристов, но вместо диплома написал следующее:

 

Хромой Тургенев, друг Венеры,

Давно утратил чувство меры.

 

В очко играет день деньской

Храбрец-диктатор Трубецкой.

 

Бестужевых сто двадцать братьев

Не оторвать от женских платьев.

А также:

Генерал Сергей Волконский

Плохо знал язык японский.

 

Глинка, Глинка, ты добряк,

Отдал нищим свой тюфяк.

 

Горько плачет Склифосовский

По тебе, мой друг Каховский.

 

И так далее.

Сергей Васильев.

 

Окна Хуких

Как-то однажды (когда точно - не помню, но кажется, в апреле или в мае восьмидесятого) Лурье собирал братию на некое деловое стихочтение. Деловое - имею в виду, что связывалось оно то ли с планом альманаха, то ли с "Соборностью", то ли с каким-то ещё лурьёвским проектом. Встреча была на Владимирской, в метро, на выходе с эскалатора, после чего должны были отправиться к некоей Оле, лурьёвской знакомой, которую я пару раз видел в ЛИТО и пару раз в Сайгоне, где она пила кофе в компании молодых людей загорелого и решительного вида (как потом выяснилось, то были археологи). Я благополучно встретил Лурье и Олю; мы остались ждать ещё кого-то. Этот кто-то скоро появился: вынырнул из-за поворота, скрывающего эскалатор. Молодой человек с портфелем в руке, очень аккуратный, в чистеньком сером костюмчике, в светлой рубашке, с открытым приятным лицом, причёсанный, с небольшой, округлой и аккуратной бородёнкой, подошёл к нам и поздоровался. От него веяло домашней аккуратностью и правильностью.

- Это - Вася! - сказал Лурье.

- Я - Вася, - сказал Вася.

Как впоследствии оказалось, Вася - не Вася, а Серёжа. Но решительно все его звали Васей. Даже родителям по телефону говорили: "Позовите Васю", и те не удивлялись. Собственно, это фамилия была - Васильев.

Мы отправились к Оле, которая жила очень удобно: на Большой Московской, в трёх минутах от метро. Там пошло чаепитие, к которому Вася вытащил из портфеля - не помню что, кекс или печенье - а потом приступили к стихочтению. Все читали свои гениальные стихи: Маша Трофимчик, Дима Закс, я, Лурье... Все относились друг к другу очень серьёзно. Когда очередь читать дошла Васи, он достал бумагу с убористой машинописью, сказал: "У меня проза. Вы не особенно удивляйтесь". Похихикал. И начал:

 

ОКНА ХУКИХ СМОТРЕЛИ НА СЕВЕР

... Леса, который стоял к югу от дома, Хукие не любили. Клан Ирода Хукого, родоначальником которого был Радзивилл Древний,

издавна считал себя степным. Окна Хуких смотрели на степь.

Ироду Радзивиллловичу дремалось. В глубине обширного дома Ирода скрипели древние маятники многочисленных часов. За окнами медленно поднимались маленькие диски луны. Её желтизна зажгла в прикрытых иродовых глазах острые искорки. Что-то всхлипнуло. Резко потянуло пронзительным холодом с Ближних могил. Ирод дргонул и принялся осторожно, боясь напугать кого-нибудь, открывать глаза. Это действительно, было малоприятное зрелище: Ирод Радзивиллович в полный рост, сверкающий во тьму двумя желтыми искрами чудовищных глалз. Тьма теперь проникла всюду, во весь невесёлый, оживший вдруг Иродов дом; в середине дома стоял Ирод, уперев взор в высокую дверь напротив того трона, с которого он незаметно поднялся. Стоял он долго, выхватываемый вдруг из тьмы мертвым лунным лучом.

Вздохи томные и дрожащие почуял Ирод за окнами, что выходили на север...

Резкий ослепительный крик молнией прорубил тишину дома. Это кричал Ирод. От ужаса кричал и от темноты, от еженощного кошмара, от того, что видел он за этой дверью, и что предстояло ему увидеть потом, тоже ночью, но уже не в доме, а в степи, там, куда глядели день и ночь окна Иродова дома.

Крик Ирода Радзивилловича не был оставлен без ответа. Ему ответили. Но не сразу. Ему дали насладиться ужасом ожидания этого ответа. И... рухнули замки, державшие двери, со свистом захлопнулись окна и зазвенели разом все часы в доме Ирода. Ирод оборотил свое нечеловеческое лицо вверх - и не увидел ничего. Давящая глыба мрака гудела над Иродом, оплывая и сгущаясь. Ирод приподнялся над полом и двинулся влево и назад. Темнота заскрипела протяжно, до воя; щупальца ужаса, извиваясь, достигли Ирода и сжали дикое сердце! Сердце вздрогнуло так, как не могло дрожать никакое человеческое сердце. И снова отворились окна в доме... лучше бы они не отворялись...

И протянул Ирод огромную огненную длань;

и придвинулись Ближние Могилы, и прокатился по дому еще один крик. Это кричал Радзивилл Древний, проклиная род свой, что так не любил леса. Загремели капли ночной грозы, ударяясь в ставни и карнизы обширного дома. Зловещая луна исчезла. Мертвое лицо окаменело в выражении смешанного ужаса и задумчивости. Кончалась ночь. Обычная ночь Ирода.

Без стука, как к себе, вошла Ольга Леонардовна. Заметив стоящего у окна маленького Ирода, она укоризненно мотнула головой и небрежно дернула его за уши. "Заигрался больно, - сказала Ольга Леонардовна, глядя на сына с обычной смесью жалости и пренебрежения, - вон, поседел весь... - так и умереть недолго!.. Ирод отходил. Задергалась правая щека, оттаяло лицо. Обвислые руки ожили, приобретая естественное положение. Свою обычную форму приобрела голова. Ирод стоял, подрагивая телом. Его хилая грудь судорожно выпячивалась, исторгнув вдруг хриплый продолжительный рев. Он взволновал Егоровну, которая вошла, уронив полотенце, и, строго спросила, что с ребенком.

Ольга Леонардовна не ответила и, раздраженно заметив, что окна снова открыты, подошла к ним. Окна глядели на степь.

 

Вася замолчал. И все молчали. Повисло странное молчание. Надо было высказываться: чтение предполагало обсуждение. Но на лицах присутствующих замерло нечто такое, что... или какое... наверно, возникает на физиономии лоха, обманутого лохотронщиками. Было понятно, что где-то нас обманули, подменили что-то одно чем-то другим. Но где? Только Лурье, планировавший эффект заранее, находился в прекрасном расположении духа. Он осмотрел всех и призвал говорить. Кто-то что-то неопределённо промямлил (возможно, это был я). Вася опять похихикал, сказал: "Всё понятно", положил "Окна Хуких" в портфель, взял портфель и ушёл.

 

Аб"егодит ты, егодит

Я видел Васю ещё пару раз весной; потом, летом, он надолго исчез: уехал в Сибирь с этими самыми археологами. За это время мы хорошо познакомились и подружились с Олей; её квартира, так удобно расположенная в двух шагах от Владимирского проспекта, а значит, от "Сайгона", "Тортов", "Ольстера", "Эльфа", пивбара "Жигули", метро "Владимирская" и "Маяковская", - не знала отдыха от гостей. Гости всё были не простые: странные. Гениальные поэты сменялись юными археологами, хмурые художники приводили с собой длинноволосых "системных" девочек от "Казани" (место хиповских тусовок, Казанский собор). Бедные олины родители! Они, впрочем, реагировали добродушно; папа иногда срывался - когда выпьет, шёл драться с чудаками; на лице мамы навсегда застыло удивлённое выражение...

Особенно весело стало, когда я открыл новый путь в Олину квартиру: через окно. Оказывается, очень просто залезть из окошка с лестничной площадки на карниз второго этажа, а оттуда, держась за трубу, сунуться в комнату, напугав хозяйку. В комнате происходило, конечно же чаепитие со стихочтением...

Наступила осень, снова появился Вася. Но как-то он изменился. Как будто из кокона вылупился. В нём появилась свобода и исчезла аккуратность. От прежнего образа остался один портфель, из коего Вася вечно что-нибудь доставал к чаю: пряники, или сыр, или повидло, или банку персикового компота.

Начавшийся этой осенью сезон был самым динамичным в жизни "Соборности". Вася влетел в эту жизнь: вот он на ночных лурьёвских "соборностях", вот он в Сайгоне, вот - на ЛИТО. С ним и в нём стало происходить нечто крылатое и сверхъестественное. Он встречал таинственного Человека, который мог, проведя рукой по воздуху, заставить загореться чердак, расположенный в указанном направлении (был тогда пожар на чердаке, на Владимирском, действительно). Он пропадал по несколько дней, и находил себя вдруг в незнакомом месте, и не мог вспомнить, что с ним в эти дни было. Однажды, перед Новым годом, он появился на каком-то "соборном" стихочаепитии весь в крови, в разрезанном свитере и с ножевыми ранами на теле. Объяснить, что это было - он не мог. Вокруг него роились самоотверженно влюблённые сверстницы - он, наверно, тоже влюблялся в них, но глядя куда-то мимо. От всего этого рождались - стихи не стихи, проза - не проза, какие-то странные тексты, комичные, абсурдные, хармсообразные, со сложным привкусом смеха, страха и безумия. Пугающий полёт одновременно в обе бездны творился с ним, и это было видно невооружённым глазом, ибо всё, что происходило и происходит с этим человеком и внутри него - видно издали, невооружённым глазом.

На выступлениях, на общих чтениях читал он чаще всего прозу, к ней уже привыкли, и не выпучивали в изумлении глаза, как первый раз после "Окон Хуких". Проза очень забавляла всех, хотя понятно было, что автор на лавры Льва Толстого не претендует и корчить профессионала не собирается. Всё что писал Вася и тогда, и позже, даже в период своего активного печатания в "Вечорке", "Смене" и прочих газетах на эколого-культурную и городскую тему - было заведомо непрофессионально. Потому его так и любили все, кто видел, слышал, читал. Он всегда был (и остаётся) совершенно непрофессионально чист и искренен в своих текстах: говорил, что ему говорилось, никогда не заботясь о ремесле. Но нота гениальности - была; конечно, не в статьях в "Вечорке", а в тех смешных и странных текстах периода "Соборности".

Привожу образчик:

 

СОН, ПРИСНИВШИЙСЯ ЧЕЛОВЕКУ, КОТОРЫЙ УМЕР

Столов умер,

и ему приснился сон, - да и не сон вовсе, так, привиделось, -

будто лежит он в коробке,

а над ним наклоняется Зальц с говяжьими мозгами.

Пока Столов лежал мертвый и видел сон, в комнату к Столову зашел Зальц. Зальц наклонился над трупом и принялся пожирать принесенные с собой в коробочке говяжьи мозги.

Вылезшая из печной трубы милиция застала Зальца за этим занятием.

Милиция села за стол и начала составлять Акт, а Зальц, доев мозги, вышел из двери, облизнув коробочку и подмигивая мне. Я кивнул Зальцу и вошел в комнату. Столов лежал мертвый и смотрел сон.

Милиция дописала Акт и уже свистела в свисток, ища Зальца. Увидев меня, милиция обрадовалась и посадили меня вместо Зальца в тюрьму. Попав в тюрьму, я устроил голодовку и умер от голода. Как только я умер, мне приснился сон, - да нет, не сон, - так, привиделось, будто я наклоняюсь над Зальцем, а тот лежит в коробке и жадно пожирает говяжьи мозги.

От зависти меня вытошнило,

а карауливший мой труп милиционер испугался и умер.

И ему приснился сон, будто он, милиционер, лежит в говяжьих мозгах, а над ним наклоняюсь я.

Нас - Столова, милиционера и меня, - положили в одну большую коробку под названием "братская могила".

К ней подошел Зальц, наклонился над нами, и начал с аппетитом есть говяжьи мозги.

Он объелся и умер,

и упал к нам в коробку,

а сверху лежали недоеденные говяжьи мозги.

И всем нам приснился сон...

 

Собственно, это не совсем проза; недаром текст местами разбит на строки, не совпадающие с речевыми периодами. Но даже если и проза, то в ней есть поэтическое начало, а именно - некоторый космизм. В маленьком тексте речь идёт, в сущности, о мироздании. О том, как оно странно устроено, и о том, какое странное место в нём занимает человек. Кумулятивное начало - как в сказке про теремок: нанизывание эпизодов и персонажей, уводящее читателя в бесконечность замкнутого круга.

Интересно, что в своих текстах Вася прекрасно справляется с реалистическими деталями, но как будто специально для того, чтобы разрушить смысл реалистического целого. Он берёт вещи - и снимает с них слои относительных смыслов. Зачем? Наверно, чтобы выявить смысл абсолютный. Достиг ли он этой цели? Не знаю. Его творчество - не состоялось, так же, как и творчество Лурье; оно было и остаётся для автора всего лишь одним из средств самоопределения в окружающем мире. Никаких окончательных ответов поэтому в нём нет; есть одни вопросы.

Иногда с Васей случались и стихи, и здесь стремление снять с вещей внешние смыслы обратилось в снимание смыслов со слов, то есть в разрушение и воссоздание языка, в творение "глокой куздры". И тут вершиной стал Венок сонетов. Выбор неслучаен: эта изысканная, поэтическая форма пользовалась любовью поэтов "Серебряного века", и, вслед за ними, малые гении эпохи "Хрущёвской оттепели" в обязательном порядке сплетали замысловатые и модернизированные венки, полные лирического, философского и даже политического содержания. Бродский, Соснора, Лиснянская... Мода была на это дело. Написавший Венок сонетов мог считать себя принятым в привилегированный клуб.

Чем сложнее форма, тем она условнее. Тем мудрёнее её внутренний код, и тем замысловатее она включена в систему кодов вмещающей культуры. Венок сонетов - не просто произведение, но и заявка на место в социокультурной иерархии. Прирождённый потрошитель кодов, выворачиватель наизнанку культурных игрушек и стереотипов поведения с целью посмотреть, как они устроены, Вася не мог не написать Венок сонетов. Вот он его и написал.

Венок сей краток, но в каждой строфе одна строка повторяется семь раз (о чём есть соответствующее указание) и сказано вдобавок: "ещё четыре". Три плюс семь плюс четыре равно четырнадцать. Кроме того, Венку сонетов предпослано посвящение В.Л. То есть, Вадиму Лурье. Теперь внимательно следите: в каком из сонетов идёт речь о Вадиме Лурье.

 

1.

Аб'егодит ты, егодит.

Тардым-ти вухх, еще четыре,

Семь раз Тардым-ту ту си кире -

Аб'егодит ты, ламапудра!

 

2.

Аб'егодит ты, ламапудра!

Тэртеньки лам; еще четыре,

Иттромэн - дэн (семь раз) гиасса.

Сэ трэнибаса. Маргы грасса...

 

3.

Сэ трэнибаса. Маргы грасса...

Имм: "Агигуй!" Еще четыре.

" Frewendow ", - лэм, - семь раз тредит!"

Симако лаци егодит.

 

4.

Симако лаци егодит.

Шуршили шом; еще четыре,

Зэ Макко, хэр семь раз, уоцци, -

Аб'равиносте ля ресоцци.

 

5.

Аб'равиносте ля ресоцци.

Бикуль ЭМ шаш, еще четыре,

Вя Я семь раз - бикуль ЭМ кеше...

Монух тзы нух тзы цу дья эшша!..

 

6.

Монух тзы нух тзы цу дья эшша!..

Лурья купоп: "Еще четыре!"

Семь раз Лурьяку пукияка!

Абаб эбабью ябияка.

 

7.

Абаб эбабью ябияка.

Гырты ну пля, еще четыре,

Семь раз парьям - дю цугерешты;

Акмез ти брухтэ бигошвили.

 

8.

Акмез ти брухтэ бигошвили.

Бу акакак? - Еще четыре.

Бу зюка ся? Семь раз э жилли...

Цу зеткиц кольму Зиненэя!..

 

9.

Цу зеткиц кольму Зиненэя!..

Майяз - куяк! Еще четыре!..

Т'харов семь раз. Аг'голь фу щерри.

Щи кар, щи ливийуха Мери.

 

10.

Щи кар, щи ливийуха Мери.

Чи ку-ки-ку. Еще четыре.

Семь раз па пабдби-дуби-дубья.

Май грэйцху - жиб эз жиб - цуцуйя!

 

11.

Май грэйцху - жиб эз жиб - цуцуйя!

Ог крякин гам! Еще четыре.

Пайап семь раз, ду вихх а'Аппа!

Лифапа - лемкиголь пи фапа.

 

12.

Лифапа - лемкиголь пи фапа.

Айк жур, айк флуд... Еще четыре.

Ицыкку жусти; Семя раз Фяфя.

Марьяки драй: хубьясть бубуйя!

 

13.

Марьяки драй: хубьясть бубуйя!

Жыжог жы шагл, еще четыре,

Семь раз свистлогшер, ствис экит.

Сэб'уб лакуху иббубит.

 

14.

Сэб'уб лакуху иббубит.

Плю-плю цумаг, еще четыре,

Семь раз Шарьям - шам - шарьягире.

Аб'егодит ты, егодит.

 

 

Аб'егодит ты, егодит.

Аб'егодит ты, ламапудра!

Сэ трэнибаса. Маргы грасса...

Симако лаци егодит.

 

Аб'равиносте ля ресоцци.

Монух тзы нух тзы цу дья эшша!..

Абаб эбабью ябияка.

Акмез ти брухтэ бигошвили.

Цу зеткиц кольму Зиненэя!..

Щи кар, щи ливийуха Мери.

Май грэйцху - жцуемго пфа.

рьи айбьтьуб

С'уку иубАбготыод!

Соен яа миски ройнсна ихнев" пазело,тольлиыйекнасаыйпрципувья в Летнем саду, и Инженерный замок стоит по-прежнему шпилем вверх, а не вниз. Но всё враз стало другим: цветным, наполненым, осмысленным. Любимым.

Бог "глокой куздры", не становится занудным, скучным, абстрактным, а остаётся комичным и пародийным до самого последнего восклицательного знака. Читая, как бы понимаешь его аб"егодитский язык.

Эксперименты с языком в пародийно-комическом ключе были продолжены. "Венок" был написан на некоем универсальном, аб"егодитском языке, в котором пародируется звучание то грузинской, то цыганской, то семитской, то арийской речи. Некоторое время спустя появился стих на забавном "новонемецком" языке. К этому стиху был приложен перевод. Это уже совсем интересно: перевод осмысленными фразами с бессмысленного языка! Получилось настоящее художественное целое.

 

[СТИХИ НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ]

 

ЗинтерКраухАйнцихГерцих

АушлайстерУндЗерно

ГенрихГерценГерцогПерсов

ВыбылУтромВЛиворно

НихтДерАутТирпицЛибе

ГауляйтерГеррМанштейн

ЛессингИбоМессингЛибо

ФольклористАльбертЭйнштейн

ФюрНароднаяЯволя

КальтенбруннерБрудерШнапс

ХайнрихХайнеГроздьяГноя

КроетМглоюСвинопас

НихтДерАутРузвельтЛибе

АуфЛютерРубинштейн

ФлягаГрогаФигаГриба

ФугаГригаФ.Эпштейн

 

ПЕРЕВОД:

1-4: Таможенная война

Или турне в Ниццу?

Бессмертный автор "КОЛОКОЛА"

Разбудит движение сасанидов!

5-8: Увлечение коричневых

Эйнштейном, вещает автор

Приведет технократов

К филологии.

9-12

[перевод утрачен]

 

 

13-16: Пренебрежение к рассмотрению

И своевременному разрешению еврейского

вопроса

Влечет за собой немедленный разгром

Союзных сил

С последующим абсолютным возмездием...

 

Конечно, Вася пародист, но пародист особого уровня: он пародирует не автора или произведение, но принцип. Если угодно, он пародирует само общепринятое понимание словесного искусства. Стихи аб"егодитского типа - пародия если не на всю литературу вообще, то на всю литературу постмодернизма.

Дальше - больше: насладившись переводом с несуществующего языка на существующий, Вася ставит точку, доходя до пределов возможного, написав стихотворение, состоящее не из слов, а из чисел! Обратите внимание: в этом стихотворении есть и размер, и рифмы, и даже интонации. Более того, в нём почти угадывается содержание! Кажется - вот чуть-чуть, и смысл этой речи станет понятен! Это уже не Хармс, это ещё чуть-чуть и Малевич, почти "Чёрный квадрат" - разъятие материи словесного искусства до атома, до предела. Опус этот был получен мной через почтовый ящик, поэтому привожу его как текст письма - целиком.

 

"Достопочтенному Анджею! (Впрочем - всем) - в канун 1 апреля.

Друзья!

"...13-20-47-08

135-14-16

2040008

3-03-20-20-20-20!

17-5-17-38

12-6-3019

102-16-9-18

3337-15...

Когда б не 28-5-3-8

7-5, и ни один бы не 17!"

Вася.

Вопрос об агрессивности бегемота

Внутренняя честность. Эти люди могут прогибаться, гибнуть, отступать - но не могут врать. Сергей Васильев никогда не претендовал на профессиональное литераторство. Вадим Лурье честно перестал писать стихи (тогда же и так же, как и Алла Смирнова). Наивно думать, что тут виновата смена идеологии, обращение в крайнее православие. Просто - понял, что не дано сказать, и поэтому не имеет права говорить. И вокруг поняли - народа Божьего, истинной Соборности не получилось: не дано, почему-то не дано. Надо стало расходиться.

В восемьдесят втором - восемьдесят третьем годах круг "Соборности" распался. Изменился и состав ЛИТО Сосноры. Лурье выпал полностью, скрывшись в направлении Духовной Академии и окраинных церковных приходов, откуда иногда ещё (всё реже) присылал мне письма со стихами. Маша Трофимчик укрылась за стенами Михайловского замка, где вскоре превратилась в Марию Каменкович. Серёжа Степанов откочевал в переводческую студию; там же периодически появлялись Алла Смирнова, Таня Мнёва; туда и М.Трофимчик-Каменкович совершала вылазки из-за терракотовых замковых стен. Что касается меня, то с людьми, в том числе и вышеназванными, я чаще встречался в церкви за чтением Псалтири, чем в обществе за чтением стихов. Правда, в ДК Цюрупы я всё же появлялся. Там уже кружились новые персонажи. Большинство из них - странные квазинормальные маргиналы - впоследствии куда-то исчезли. Но были и пристойные. Обнаруживались и талантливые и интересные. Среди оных упоминания достойны: Лёша Ковалёв, по прозвищу "Китаец", пришелец из компании археологов, ныне депутат Законодательного Собрания Петербурга; Лариса Барахтина и, несколько позже появившийся, Дима Голынко. О них - в своё время.

Тем временем умер Брежнев. В день его кончины мы как раз собрались - остатки "Соборности" - на дому у некоей литературной девушки Маши, и, слушая по радио классическую музыку, поняли, что произошло. Стало осознаваться, что что-то надвигается: то ли всеобщее просветление, то ли всеобщая катастрофа. Все чувствовали, что будут перемены, и никто в это не верил.

Всё это как-то проходило вскользь: я переживал неофитскую ломку, и не я один. Немного очухавшись, как выздоравливающий после долгой болезни, я осторожно вышел на улицу... Направился в ЛИТО... В студию Топорова... Обнаружил и там, и там множество странных людей... Китайца (Ковалёва), Ваську... Наступление новой жизни... Надвигающийся восемьдесят пятый год

Процитирую два Васиных письма, оба про дела у Сосноры, оба - январь 1985 года. Самый канун смуты. Вася - реалист: в письмах очень точно изображено то, что и тогда, и обычно происходило на ЛИТО. И эскизно-точные портреты: Соснора, Лурье...

 

[ПИСЬМО ПЕРВОЕ]

"Анджей! Ахтунг! Наши микрофоны... Сижу в ДК Цюрупы, дабы "прослушать" Наташу Курашову; дать бой нонешним ЛИТОвским

гомосекам и дискотекам [...]. Итак, 19.15. Начали!

"Я прочитал вашу повесть" - говорит Соснора неприятно-простовато-толстоватой, заглядывающей ему в глаза 30-40-летней... (Входит Княжна)... "Нет, относила в Неву"... "Вы думаете, все остальные не понимают, как выигрышна тема сорокалетия в этом году?"..."Что вы мне посоветуете?" ... (Соснора советует куда) ... "Спасибо душевное вам..." ... БАХ!!! ДЕРЖИТЕ МЕНЯ! ВХОДИТ ЛУРЬЕ!

Наташа читает. Лу переспрашивает, спрашивает и внимательно выпячивает ухо и глаз. "Какое слово?" "Сколько лет?" "Мучительностью чего?"

Перекур.

Соснора и Лу про Холшевникова и Хлебникова. Лу воодушевлённо и воодушевляясь читает Наташины тексты, а я замечаю, что у него выросла морда (нос и нижняя челюсть) [...].

Прения. Соснора ведёт разговор о неумени говорить ("Я ничего не теряю!" - стучит по пластиковому уху, - "Никто из вас" - тычет в каждого - "не способен связно сформулировать мысль в несколько фраз."). Лу, весь в текстах, материт совратительницу молодых поэтов - М[арину]Ц[ветаеву]. Соснора о дисциплине и точных рифмах. О конкретном видении, без которого "в 20 лет писать нельзя. Абстракция в ваши годы - смешно!" ("Слушай! Очень христианские вещи говорит!" - шепчет Лурье). "Что такое стул? Какой? Женщина? Что значит - "женщина"? Тарелка? Зверь?"- Передаёт слово Димочке; все обалдевают от перехода, и только Димочка радуется: очень кстати. "Сказать хочется вот о чём..." - сипя в паузах, сдерживая перлы, выдаёт пулемётные очереди, концентраты отростков мыслей, парадоксов и намёков. Гомосеки торчат. Соснора доволен. Через ЧАС Димочка заключает: "Пишет дело! Пишет своё и не вычитанное. Well . Только - не на языке. А тут уж (мать её так!) Цветаева!""

 

[ПИСЬМО ВТОРОЕ]

"Вчера, в среду, Лариса Барахтина читала такие "эстетичные", звучные, "гумилёвские", безупречные несовременные стихи - что удивление (в адрес автора) потонуло в прекрасном потоке звуков - уже не стиха, а всего происходящего [...].

Дышать на ЛИТО стало можно. А всего-то второй раз хорошие стихи (по крайней мере, люди хорошие). Гомосеки в этот раз опять молчали."

 

Необходимые пояснения. Соснора после болезни в 1981 году оглох и ходит со слуховым аппаратом, "пластиковым ухом". Кто такие Наташа Курашова и Княжна - сейчас несущественно: сколь мне известно, обе они вполне православны и стихов с тех пор не пишут. Что касается "гомосеков и дискотеков" (определение Ковалёва-Китайца), то это собирательное название манерных и самомнящих бездарей и графоманов. Некоторые из них теперь тусуются то в "Борее", то на "Пушкинской-10", другие уехали на Запад, третьи просто сгинули - аки тает воск от лица огня.

Но восходили уже солнца новой жизни. В восемьдесят пятом я видел Горбачёва: он проезжал в машине по Невскому и помахал мне рукой. Китаец-Ковалёв поднял бунт в комсомольской организации на истфаке. Я уехал жить из душного города в Солнечное, сняв там лачугу. Той же осенью в Солнечном поселился Вася. А зимой два десятка девушек, составлявших облако вокруг Ковалёва и Васи, призвав на помощь нескольких молодых (и не очень) людей, а также заручившись поддержкой пожилого академика Лихачёва, приступили к борьбе за экологию культуры. Образовалась Группа Спасения Памятников Истории и Культуры.

20 октября 1986 года "спасенцы" во главе с Ковалёвым и Васькой и при режиссуре Николая Беляка устроили первый в этой стране (после семнадцатого года) митинг против власти. Поводом был готовившийся снос дома Дельвига на Владимирской площади. Ковалёв произносил речь, стоя в кузове грузовика (предвосхитил-таки Ельцина на танке). Трубачи Беляка, белые, с длинными серебристыми трубами, апокалиптически сияли на крышах домов, на колокольне Владимирской церкви. Началась эра политики. Вначале казалось, что в новые игры стоит играть. Заметьте: организаторами первых постсоветских митингов стали три поэта: Ковалёв, Васильев и Беляк!

Здесь не место вспоминать историю Группы Спасения и всего того странного, безалаберного и симпатичного движения, которое шумело тогда по ленинградским улицам и кабинетам под названием эколого-культурного. Однако, здесь самое место вспомнить три вещи.

Во-первых, движение это с поэзией тесно было связано. На митингах звучали стихи; прекрасным своим поставленным режиссёрским голосом читал Беляк; читал и я, и на улицах, и под крышами; Нешитов, Мнёва, Голынко, Тимофей Животовский так или иначе пересекались в действии с Группой Спасения. Писанием стихов, смешной прозы, рисованием картинок занимались "спасенцы" - все.

Во-вторых, душою Группы Спасения, и во многом всего движения, был Серёжа Васильев, Вася. Именно душою - не мозгом, не волей, не кулаками... Но его аккордеон, его взгляд, его шутка - делали движение очеловеченным. И его тексты играли ту же роль. Просто приведу пример на эту тему. Выборы девяностого года. Те самые, первые альтернативные. Страсти - кипят. Все ненавидят коммунистов, и никто не верит, что их власть можно поколебать. Участники всевозможных общественных групп кричат в микрофоны на углах улиц и печатают на машинках слепые тексты листовок. Группа Спасения участвует во всём этом, агитируя за Ковалёва, за Собчака (тогда он был простым профессором, а не важным демократическим барином, и не стеснялся заходить пешком в Интерьерный театр Николая Беляка, где собирался штаб Группы Спасения). Накал политических страстей надо смягчить. Его смягчает Васильев. Вот текст:

ЛИСТОВКА

Да здравствует демократия!

№/"!:/,".:.,_?.?_._?%_%?-?-%- i % i -

Эти знаки принесут вам победу на выборах. Оригинал находится в Швеции. Эта листовка обошла СССР 9 раз. Мы впервые имеем возможность получить демократическое большинство в Ленсовете. Следите за листовками. Аппаратчики не пройдут!

1. Б-Р. Сейфульсадыков получил листовку в 1988 году и велел своей секретарше отправить 10 копий. Через неделю он получил взятку в 75 тысяч.

2. Б. Ельцин листовку разорвал. Тут же его сбросили в реку. Ельцин на другой день переписал листовку 300 раз и подложил членам Верховного Совета. Через неделю у всех родилась двойня.

3. А. Дольский потерял дар автора-испонителя, так как не возобновил связь.

Передавайте листовку всем, кого сможете увидеть.

Или диктатура аппарата, или свободный Ленсовет!

Раздавайте листовку на работе, учёбе, соседям и ждите сюрприз до и после 4 марта.

Это демократический процесс, а ни в коем случае не шарлатанство.

Аппаратчики не пройдут! Ждите сюрприз.

 

Опять пародия, опять вскрытие кода. Буквально за пару месяцев до тех выборов по Питеру прокатилась очередная волна "святых писем": "Святое письмо. Один мальчик шёл... (ехал, плыл, сидел)... Ему встретился кто-то... передал мальчику это письмо... один дядя порвал письмо, и ему приключилось то-то... другая тётя переписала письмо сто раз, и на неё свалилось счастье..." Странная эта игра периодическими волнами накатывает на разные русские углы. Васька обнаруживает фундаментальное сходство между устройством бессмысленного оккультно-суггестивного текста и столь же бессмысленного политического текста. И выдаёт свою листовку. От имени Группы Спасения. Победа Ковалёва на выборах была предрешена, потому что у его референтной группы было человеческое лицо и Васькина душа.

Третий момент. Очень скоро Группа Спасения Памятников Истории и Культуры (иное название - Живое Общество Правильной Архитектуры - выдумано нами совместно, ради аббревиатуры) - обосновалась в том же Солнечном, где жил я , в такой же убогой государственной лачуге. И я, и они жили там зимой. В лачугах было холодно, но уютно. Мы ходили друг к другу в гости.

Разумеется, Группа Спасения, по крайней мере, та её часть, которая жила в Солнечном, состояла из пары десятков прелестнейших (но довольно-таки бесхозяйственных) девушек. Мужчины - Китаец, Васька, депутат Коля Журавский и прочие - приезжали, отрываясь от своей общественно-политической борьбы, от случая к случаю. Васька чаще других. Он ел сваренную девушками кашу, печатал на машинке эколого-культурные бумаги, общался с девушками и сочинял. Его сочинения этой поры явственно несут на себе печать смягчающего воздействия девичьего окружения. Они столь же парадоксальны, как и те, ранние, но более гармоничны; в них есть даже какая-то умиротворённость. Опять же, привожу развёрнутый пример.

[ОБ АГРЕССИВНОСТИ БЕГЕМОТА]

...Занимает также вопрос об агрессивности бегемота. Агрессивен ли бегемот? Полагаю, что нет. Есть резон представлять бегемота в качестве африканского варианта жабы: то есть, у нас в болотах жабы сидят, а в Африке - ...

Буйное африканское солнце, могучая Природа, бешеная энергия Африканской земли, омываемой океанскими волнами, породили таких зверей, вылепили их, предварительно размяв, надули, вытянули, раскидали, закрутили, напрягли их так, что наших жаб, котов, лошадей и куриц (ах!) в Африке просто не узнать. Одному набычили шею и снабдили чудовищным панцирем, другого раскатали в длину, усеяв зубами и чешуёй, третьего растянули кверху, четвёртого сплюснули и изрешетили узором, пятому насобачили рог, шестого раздули неимоверно и морду раздули до полной неузнаваемости: кто это был? Как ни вглядывайся, не поймёшь.

Но все африканские звери ужасно устойчивы на африканской земле, в буквальном смысле прочно стоят на ногах, таких все устойчивых форм, что все их хищные и могучие движения грациозны, даже мнимая неуклюжесть бегемотов. Вот слонище ушастый, вот если отрешиться и подумать только, до чего нелепая башка, да с хоботом, а под хоботом - с губами... - и всё равно ведь - совершенный. Другое дело - Австралия. Кью. Тут совсем дело другое. Такие там все неустойчивой формы, такие - насторону, с овалом и острым углом, и при том скачут! Мутанты. Что-то у них такое там было, излучение какое-то, какая-то такая земля... Там очень кстати пришлись и кролики яйцеобразные, и овальные овцы... Только вот собаки Динго непонятно как живут, ну они хищные, агрессивные, мутируют помаленьку.

А вот есть два варианта воспитания мышей. Первый: (воспитывается из мыши белка). Предлагается ежедневно расчёсывать, расчёсывать мышке хвост и привязывать его затем к ушам. Второй способ: поселить мышку в скворечник.

Складывается впечатление, что воспитание мыши заботит больше, чем вопрос о бегемоте. Это несправедливо по нижеследующим причинам: бегемот не то чтобы больше, чем мышь, а просто куда реже, чем мышь. Повторим: бегемот не больше, но реже мыши. Абсурд? Но так оно и есть, бегемота - больше, но бегемотов - меньше, а кое-где нет совсем. Если бы сейчас за окном появился бегемот, и даже если б не замёрз, то всё равно появление его в Солнечном вызвало бы острую тревогу за бегемота, чувство его беззащитности и одиночества здесь. Не правда ли, никаких подобных ощущений мышь вызывать не должна? Ну разве что сентиментальное сюсюканье ("маленькая!", "хвостик", "глазки-кнопочки" и т.д.)

Любил ли бегемотов Л. Толстой? Э. Григ? Ладно, это глупо, а вот Р. Тагор? Ф. Кастро? Н. Гумилёв, наконец? Хемингуэй?! Швейцер, в конце концов?!!

Высказывается предположение, что бегемот просто хороший. Не знаю, уместно ли по отношению к нему такое... По отношению к ним вообще? Хороший - очень созерцательное определение, то есть, и не определение вовсе. Вот - красивый ли он? -спрашиваю. И что же? Нет, не знаю - отвечают, - не доводилось видеть. Скажем, какие у бегемотов ноги? Есть ли копыта? Или как у слона? (А что, кстати говоря, у слона? Ногти?).

Жизнь, таким образом, полна загадок, как и окружающий мир полон неожиданных звуков. Кьюг!

 

Любопытно, что этот симпатичный игровой текст представляет собой развёрнутый парафраз соответствующего места из Библии, из книги Иова: о Бегемоте и Левиафане.

 

А во-те, накось выкуси

Вот, они умрут, и от них останется только то, что они написали: стихи, письма. Кто-то это прочтёт. Интересно, какое у него о них сложится представление. Наверно, более правильное, чем у тех, кто знал их живыми. И чем у них друг о друге.

В моих бумагах нашёлся текст. Рука Васина.

...Почему-то тут мне вспомнилось, как мы втроём - Лурье, Вася, я - ездили в Москву - году это было в восемьдесят первом - к московскому поэту Мише Сухотину в гости. Как в поезде Вася шутил, заглядывая в кулёк с завтраком (сосиски, яйца): "У меня такое чувство, будто я заглядываю в трусы". Как в Москве искали Мишин дом, деревянный дом в Мансуровском переулке: именно там, как утверждал Сухотин, жил булгаковский Мастер. Там и сам Миша жил как Мастер, в полуподвале: в окошке видны были ноги прохожих. И как не застали Мишу, и как ночевали на Ленинградском вокзале, где не давали спать уборщицы и милиция. Как повстречали Сухотина за десять минут до отправления нашего поезда... Совершенно не понятно, почему это вспомнилось.

Да, так вот - текст. Прислан он был мне из Хакасии, из деревни Верх. Аскиз, на конверте штемпель: 16 августа 1991 года - за два дня до путча ГКЧП - с припиской:

 

"Анджей! Анджей! Я откопал бумажки свои - вожу с собой всякие записи старые - и теперь мне нужно, чтобы Вы их прочли. [...]

Как быстро я забыл, как быстро я привык, освоился в таком чужом и родном своём мире, научился оттягиваться, располагать собой, строить и осуществлять планы... Как давно были все эти дикие страхи... Прочтите и верните. А мне пришлите, пожалуйста, письмо. Про тамошнее городское житьё. [...]"

 

Я прочёл и не вернул. Текст на блокнотных листочках, торопливый, бестолковый, большой. Немножко, совсем немножко из него:

 

"Жалость получается зло,

Красиво чёрной ручкой писать.

Говорения с собой не дай мне,

Только Ты один, всё через меня лукавое, благо всё от Тебя,

но нет Тебя, а Ты есть -

как же, чем же думать - голова давно выключена

Все говорят: бывает, старо, период, пройдёт. Настя говорит: полгода, Инчик - год, а Шинкарёв: "Все минусы изменятся на плюсы".

А Наташа Курашова сурова, и Лурье - боюсь, не буду ему верить [...]

Инерция - ей верю

...

Жизни нет вокруг, в себе - молитва неосужденная - живая.

...

Никак не могу - сумерки, не могу - раскрыто, не сжато - в солнечных домах, расслабиться. Работать, работать надо, готовить, мыть, всякое нужное делать, но не заниматься любимым ничем, и душу не открыть - уже потому что она - вопит, боится, боится темноты и холода, страх неожиданный, совершенно не определимый - из сна, из ночных кошмаров, из больницы, - кошмар откуда? Не знал, не ждал.

...

Я - с собой. Что может ужаснее! Сумасшествие кусания своего хвоста. Я - в доме: у кого - я - в доме? - У себя в гостях. Боже мой, да то же, что и в жизни, - безысходное, навязчивое гощение у себя...

Ничего не ухватить за хвост. Что же

...

К концу недели дошёл до болезни полнейшей. Иссушение. Просил Инчика встретиться со всеми. Она мне "устроила" встречу после вечерней рождественской службы - с Олей, Анджеем, Верой, Княжной. Не могу в глаза глядеть ей. Как прокажённый среди людей. Как человек из блокадного Питера, попавший вдруг в дом, где сытые гражданские шутят, ужинают, дурака валяют. Мне как ханже было дико сидеть, слушать их в страшной оставленности своей, без Бога, без людей, без покоя, без любви, и надежды.

...

А в Рождество, когда неосужденно вдруг днём восхвалил Господа, когда с удивлением, сам, смело, без испуганного бормотания "Святый Боже..." шёл по Солнечному, откладывал "Молитвослов", смеялся пошлостям, когда вечером вдруг напало безумие веселья...

Дают свободу - что делать с нею. Дают выбор - как его делать?

...

Люди теперь тоже хорошие, не хуже, чем были. Только они не помогут подняться, если подумают, что - пьяному, а с табличкой "больной" - помогут. Пройдут тысячу раз мимо на проспекте, где не принято останавливаться, и тысячу раз подойдут помочь на лестнице, где никто не видит. Насмешки боятся и нестандартной мягкости. [...] Но мы-то чего боимся?

...

Как жить по-настоящему вместе? Как молиться будем вместе?

Призыв не к людям, а к будущему".

 

Жили-были два ярких, талантливых человека. Оба писали талантливые стихи. Ни тот, ни другой не реализовал себя в литературе. При этом - и отчасти поэтому - оба оказались очень значимыми людьми в своём круге, в своём поколении. Как литераторы они не состоялись, но, может быть, именно за счёт этого состоялись их судьбы. Они были - и остались - беспредельно честны. В сущности, Дон-Кихоты. Они прошли мимо соблазнов самоутверждения; они сомневались, раздваивались, мучились и мучили ближних своих, но каждый раз, выезжая на распутье, где написано было: "Отречёшься - счастлив будешь, не отречёшься - пропадёшь" - они выбирали путь пропадать. Вадим Лурье и Сергей Васильев.

Есть такое Васькино стихотворение - опять-таки, не понимаю, почему оно вспомнилось. В нём, как всегда, парадоксально смешивается высокое и комичное, искреннее и пародийное:

 

Как дым идёт по улице,

Как девица-колхозница

Как в окнах - лампы голые

Как подойду, что сделаю

Как сын придёт из армии

Как роща дыбом волосы

Как лоб святой морщинистый

Как засмеюсь как выпрыгну

В знак годовщины всей

 

Что дети все начальники

Что знак даёт невидимый

Что мокрый ветер волосы

Что знаменье положено

Что душеньку всю вынули

Что Александре сказано

Что грянет - там аукнется

Для бабы - нету слёз.

 

И я бывал на проводах

И страх и уважение

И где уж мне бедняженьке

И вот явился суженый

И радуется Марфинька

И во-поле кобыла ржёт

Да месяц над крыльцом

 

А красной той смородины

А в городе-то ванныя

А во-те, накось выкуси

А лихо в окнах плавает

А в лодочке-то милая

Вода ей - потолок

 

Эй, люди, вы ведь - нелюди

Эх, ложкой, да по заднице,

Эй ты, не трогай дерево,

Эх, гниды вы, товарищи,

А рожа вся в крови.

 

То солнцем лампа брызнула

То пакли клок, не облако

То сдутый, то морщинистый

Пропеллер баргузин.

 

Где город Гдов догадливых

Где дров во рву ворованных

Дорог невпроворот.

 

И вот ещё одно письмо Васьки ко мне, недавнее, девяносто восьмой год, ночь накануне "дня археолога" (что это такое - дано знать только археологам), лагерь экспедиции на Бий-Хеме, Тува.

 

"Эки, Анджей Анджеевич!

Как говорят в Туве, Здорова, ёбана!

Смело глядя в III тысячелетие н.э., Кызыл готовится к Наадыму-98 и кладёт асфальт на 410-414 км трассы к этому славному празднику животноводов и археологов.

[...] Хорошеет г. Кызыл; год от года смелеют тувинские барышни, и вообще опережают русских барышень по части одежд, походки и причёсок, уступая разве что по части фигуры, но об этом в другой раз. А так г.Кызыл ничего себе город. На горе Догээ, к примеру, написана была надпись "ДДТ", которую сменило слово "ГАЛЯ", которую стёрли и написали слово "ГАМ", после которого неделю держалось слово "ТЫВА"; и вот сегодня, по случаю дня животновода, на горе крупно выложено слово " LOVE ".

С любовью на Вавилинском, признаться, совсем стало глухо (без Вас - так и тянет добавить). Зато здоровье наше хорошее, болеют дети, женщины и старики. А прочие в высшей степени как всегда, просто даже до чрезмерности. Здоровье президента нашего Шериг-оола Дизижиковича тоже хорошее, видел его давеча в окружении полутысячи делегаток конференции "70 лет женскому движению в Туве". [...]

На бродвеях в г. Кызыле появляются синенькие пепсикольные зонтики с холодным пивом и лимонадом, ширятся рынки, открываются магазины с дорогими витринами и со скучающим охранником без покупателей, а тувинки продолжают опережать русских девок по части одежд, походки и манер, уступая разве что по части фигуры. [...]

А о сотрудниках экспедиции писать не можется, да и нечего. Сотрудничают. Тянут лямку, пряча голову в Вавилинский песок. Лагерь разношен, как старые раскопные тапки, всё исхожено и потёрто, и даже гадюки и тарантулы какие-то дежурные - помните, как тюремщик Родион вешал Цинциннату в углу паутинку?...

Это я к тому, что существовать - и вообще, и тут в частности - часто страшнее, чем жить. Одна вот незадача: приехал со мной на Затон Миша-Серёжа, который, как выпьет, всё речи хриплые настырные ведёт и всё заставляет всех думать. В остальном -

остаюсь ваш подельник и антагонист Вася.

P . S . А то - приезжайте, как дожди зарядят [...]. Сентябрь тут чудный, ясный, и земля богатая, и люди золотые, опять же панты, маралий корень, хоомей и струя кабарги."

 

Необходимое пояснение. Миша-Серёжа погиб в апреле следующего года. Хоомей - тувинское горловое пение.

А кстати, последнее письмо Лурье ко мне - восемьдесят девятый год - было об издании альманаха... А во-те, накось выкуси, эпоха!