---

За ночь до зимы

Есть у Марка Твена повесть: герой попадает на небеса. И там выясняется, в частности, следующее. В иерархии великих талантов там, в мире справедливости и истины, знаменитости земные занимают последние места. Шекспир - на нижней ступеньке пьедестала, а на высшем месте, как величайший гений всех времён и народов - никому в земной жизни неведомый поэт, писавший свои стихи в грязной каморке какой-то мещанской трущобы и читавший их сапожникам и торговкам под их пьяный смех и глупые шутки. В глазах людей, в земной жизни он так и остался сумасшедшим, юродивым, никому не нужным неудачником. По истине же его гениальность - выше всего, созданного человеческим духом.

Парадоксальное явление - гений. Гений редок и уникален, как Орлов алмаз, да. Но тут же: у каждого человека есть свой гений, своё крылатое существо внутри. Пока человек молод, гений его жив, бьёт крыльями, тянет куда-то. Потом эта гениальность усыхает, отмирает как осенняя листва. У редких людей, у избранных единиц почему-то живёт, растёт, превращается в огромное и страшное, в светоносную тень за спиной... А в молодые годы гении слетаются вместе, кружатся, танцуют, съединяются в напряжённом и весёлом общении.

Литературные гении старшего школьного возраста, проживавшие в городе Ленинграде на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов, слетались - почти все - в литературный клуб "Дерзание" во Дворце пионеров. Здесь, в так называемой "деревяшке" - тёмном, покойном, сумрачном, обшитым резными деревянными паннелями и тёмной обойной тканью бывшем парадном кабинете государя цесаревича Александра Александровича - кто только не бывал из поэтической когорты, кто только не появлялся! Когда-то (давно) здесь читал Бродский; молоденький слесарь Соснора, ударяя кулаком по столу, клялся, что станет знаменитым поэтом. В шестидесятые годы здесь светились звёзды широкого спектра - от Виктора Топорова до Михаила Гурвича (Яснова). Между этими полюсами - жили, дружили, ссорились, читали друг другу стихи поэты ныне известные, забытые, пошедшие потом другим жизненным путём, вышедшие к свету или зашедшие в тупик. Евгений Вензель, Виктор Ширали, Елена Шварц, Елена Игнатова... Татьяна Царькова (ныне уже член-корр Академии Наук)... Николай Беляк (теперь - режиссёр, известный в городе карнавальными шествиями актёров в костюмах, изображающих всадников, львов и грифонов Петербурга). Когда ушли эти - пришли новые: Николай Голь, Геннадий Григорьев, Полина Беспрозванная... Вся многочисленная и многоликая ленинградская поэзия шестидесятых, а потом семидесятых так или иначе жила в "Дерзании", прошла через "Дерзание", коснулась "Дерзания". В дополнение скажу, что даже известный сайгонский попрошайка и профессиональный городской нищий, хромой и пучеглазый Колесников (по прозвищу Колесо - он всех знал в "Сайгоне" и у всех стрелял на чашку кофе в обмен на увлекательный рассказ: как он был настоятелем собора, как он ходил капитаном на подводной лодке, как он работал прокурором) - и тот (в реальности) был выпускником "Дерзания": ходил в школьные годы в кружок поэтов, к Нине Алексеевне Князевой.

Я не застал лучших времён "Дерзания". Его легендарный директор, его Ромул и Цезарь в одном лице, Адмиральский (эта фамилия произносилась пониженным голосом и с явным "О!" в интонации) - повесился: за годы до моего появления в этих царственных анфиладах. В мои времена клуб возглавляла какая-то малоприятная тётя, которую потом сменила другая, ещё менее приятная и откровенно комсомольская. Однако, "Дерзание" ещё держалось - на двух столпах: поэтическом - Князевой - и жизнерадостно-прозаическом, коим был Рудольф Михалыч Кац, любовно - Рудик. Я попал к Князевой. Собственно, она меня выбрала. Была олимпиада по литературе. Я написал сочинение. Через несколько недель получил письмо. Некая Нина Алексеевна приглашала меня в литературный клуб Дворца пионеров. Мне было четырнадцать лет. Я пошёл. Я записался в кружок поэтов. Весна 1977 года.

В кружок поэтов я записался потому, что мне страшно понравилась Нина Алексеевна: маленькая, уютная, невероятно лучезарная. А также потому, что здесь было много девушек: красивых и более вежливых, чем разбитные последовательницы Рудика Каца. Они читали какие-то пламенные и загадочные стихи, и это завораживало, гармонировало с сумраком резного Кабинета, с огромной тускло горевшей люстрой, с хитрыми и таинственными мордами сатиров, украшающих камин.

Здесь было вот что: здесь приучались жить стихом. Эти два или три ежесубботних часа за длинным столом, усыпанным тетрадными листочками стихотворных рукописей - выпадали из всей прочей жизни с её глупыми домашними и школьными проблемами. Эти часы становились другой жизнью, миром иным, где так ясно было, что всем нужно пожертвовать ради яркого образа, смелой метафоры, необычной рифмы, ради, в конце концов, бездонного блеска, вспыхивающего в этих глазах напротив, когда ты читаешь им свои стихи... Смысл жизни - жертвоприношение.

По-деловому и без высокопарности. Были занятия, были задания. Стихи читались и обсуждались. Излишний пафос Князева умела снимать иронией. Обсуждения были жёсткими. Первый раз я читал и меня обсуждали осенью семдесят седьмого. Я рассчитывал на триумф - и был едко и сурово разруган теми самыми нежными и вежливыми девушками, пишущими загадочно-романтические стихи. Похвалила меня только Князева. И ещё, кажется, девушка, полная и некрасивая, сидевшая слева от меня. По крайней мере, она не ругала. Я девушек тогда ещё плохо различал.

Постепенно стал различать. Образы их высвечивались через стихи, через манеру чтения. Быстрая, напряжённая речь, драматический сюжет, чёткость дикции - Алла Смирнова. Любовно-романтическая бестолковая аура, сбивчивость интонаций - взлёт и падение - Вика Работнова (ныне - известная журналистка). Были и другие, они потом повыходили замуж, перестали писать, от них остались в памяти имена да туманные облики: Ира Ефремова, Оля Зязева... Появился потом и ещё один (кроме меня) юноша: восьмиклассник Валера Шубинский. Валера близорук, читает уткнувшись расширенным взглядом в стекло очков, присвистывая и подшепелявливая ("Мясо! Мясо!" как "Мяфа, мяфа!").

Приходили старшие, выпускники давние и недавние. Тонкий до хрупкости Коля Голь, со взлетающей походкой, с очень молодым лицом, но уже плешивый, весь не от мира сего (помню, как у него в хозяйственной сумке зазвенел будильник: он его зачем-то носил с собой). Голь был любимцем девушек; трудно было им в него не влюбиться, когда он своим отрешённым мягким картавым голосом читал, запрокинув голову и закрыв глаза:

 

Свою душу золотую

на досуге залатаю,

променяю дорогую,

а дешёвую куплю.

 

Видишь: в небе тихо тая,

меркнет солнышко спитое,

плачет солнце цвета чая,

капли в лужу - плюх-плюх-плю...

 

Дорогая-дорогая!

Дорогое-дорогое!

Дорогие-дорогие!

Догорает ясный день.

 

Видишь, в море голубое

входит женщина нагая...

Нет, не вижу: невралгия,

почки, ишиас, мигрень...

 

(Князева предупреждала Аллу Смирнову, что ей нельзя выходит замуж за Голя: получится Алка Голь...)

Приходил маленький усатый Яснов (тогда, кажется, ещё Гурвич), слушал кружковцев и потом сурово и въедливо "разбирал". Как-то появился маленький и бородатый Топоров в сером костюмчике. Он уже тогда подыскивал таланты для своей переводческой студии.

Старшие читали, и младшие их слушали. Потом Нина Алексеевна давала команду читать младшим: показывала их "старикам". Шепелявил и раскачивался Шубинский; втыкала в слушателей строчки Алла Смирнова; взмывала и падала Вика Работнова... С особой хвалебной гордостью в голосе (как бы доставая из сейфа особый, необыкновенный товар) Князева обращалась к той полной некрасивой девушке, которая, единственная, похвалила меня на первом чтении: "Ну, Юля, теперь твоя очередь".

 

На апельсиновом снегу

Это была Свенцицкая Юлия (сокращённо "Св. Юлия" - согласно шутке не то Князевой, не то Смирновой). Она начинала, почти не шевелясь (читали за столом сидя) ровным невыразительным голосом, негромко:

 

Всё, что случилось - исчезло

В кувшине с разбитым дном.

Ждать возврата - это бесполезно.

Но кувшин без дна -

Ещё не бездна.

 

И всё. И все её стихи были такие: короткие, и назывались верлибрами (на самом деле, в большинстве своём это не верлибры, но об этом позже). Три-пять-семь строк. Юля, соответственно - "верлибристка".

Не могу сказать, чтобы стихи мне нравились. Но ни на кого другого это не было похоже. Никто так не писал. Все другие - длинно, в рифму, про любовь или про что-нибудь там такое... Юля - тихо, в одну-две фразы, без рифм и ни о чём: о ветке, о кувшине с отбитым дном, о птичьих следах на снегу... О своём взгляде. Все другие испытывали влияния и подражали кому-то: классикам, Цветаевой, Мандельштаму, Ахмадулиной, друг другу... ("Влияние молодой Зязевой на раннюю Работнову" - посмеивалась Нина Алексеевна). Юля не испытывала никаких влияний и в её стихах не отражались ничьи сторонние образы. Все другие читали звонко, выразительно, увлечённо... Юля - глухо, тускло, почти без интонаций. Её всегда хвалила Князева, как-то даже нарочито, смакуя: "Ну-у, Юля! "Кувшин без дна - ещё не бездна"! Каково! Нет, каково! А? Это войдёт в мой золотой фонд!" и так далее.

Как ни странно, но и на больших выступлениях (в день "Дерзания", например, со сцены Актового зала) Юля выступала довольно успешно. В её манере чтения была фундаментальная уверенность, тихая несокрушимость: "эти стихи гениальны, исключительны, они не нуждаются в красивой подаче" - как бы говорила она этой своей манерой и своим далеко не блистательным, неуклюжим видом. И её слушали. И она числилась в звёздах. Одно стихотворение Юля читала всегда, предъявляя как свою визитную карточку:

 

Леплю из снега апельсин.

А рядом - странный человек

Пытается меня понять,

Из апельсина лепит снег.

Леплю из снега апельсин...

 

(Человек-снег: редкий случай рифмы в юлиных "верлибрах"). Заканчивалось оно:

 

Теряю снежный апельсин

на апельсиновом снегу.

 

Алла Смирнова перевела его на французский:

 

Je fais l'orange de la neige.

Aupres de moi un homme etrange:

Il fait la neige de l'orange.

Je fais l'orange de la neige...

 

Перевод на иностранный язык! Первый и единственный среди стихов дерзайских девушек! Отношение к Юле Свенцицкой в "Дерзании" было проникнуто особым пиететом: вне критики. Надо сказать: Юля и вела себя как-то по-особому. Все - общались между собой, болтали, шутили. Юля приходила и уходила величественно (может быть, тому причиной - полнота и болезненность... Или какая-то трагическая домашняя история... Что-там было: чья-то смерть...), разговаривала мало и так же тихо, но оживлялась по поводу одной темы: про то, как она в своей школе доводит ненавистную учительницу по фамилии Зеленая (С ударением на "а"; Юле доставляло особое удовольствие рассказывать, как она очередной раз назвала свою врагиню "ЗелЁная"). Сия мифологически-зелёная тень просто-таки витала над юлиной головой. С поэзией и верлибрами это совсем не вязалось.

Кажется, я был единственный человек, с которым она делала попытки общаться. Как-то мы даже гуляли в Зоопарке: Юля мне там назначила свидание. Гуляли в основном молча, потому что говорить не привыкли, да и оказалось не о чем. Вскоре после этого наступила осень семьдесят девятого. Старшие поэты (поэтессы) позаканчивали школы. Прошёл слух, что Виктор Соснора набирает новое ЛИТО. Нина Алексеевна отправила туда своих выпускников. Я и Алла Смирнова угнездились под сенью Сосноры в ДК Цюрупы. Юля приходила несколько раз, читала тусклым голосом свои "верлибры". Но не прижилась.

Ею уже не восторгались так, как в "Дерзании". Не то чтобы ругали, но не восторгались. В общем, она ушла и надолго исчезла из моего поля зрения. Лет на семнадцать. Заметных публикаций за это время у Свенцицкой не было, не считая переводов с итальянского. Лелеять её стихи стало некому: Князева умерла. Голос Юлин затих в неизвестном отдалении: неуслышанный голос.

Год назад я случайно попал на одну поэтическую тусовку. Там всё было в духе начала восьмидесятых: тесная квартира, стол с бутылками и бутербродами, чтение стихов, обсуждение... Только участникам было не по восемнадцать-двадцать лет, а по сорок. Войдя в комнату, я увидел сидящую в углу дивана Юлию Свенцицкую. Она мало изменилась; разве что ещё чуть пополнела и побледнела. На стихочтении присутствовала с мужем, высоким решительным латышом. Мы поздоровались, а по окончании тусовки - попрощались. Прощаясь, Юля подарила мне книжку своих стихов: это были всё такие же "верлибры" в три-пять-семь строк. Тираж - 150 нумерованных экземпляров. На моём экземпляре стоит номер 118. Книга посвящена памяти Нины Алексеевны Князевой.

На улице, в ожидании автобуса, я перелистал книжку. С книжкой в руках я стоял (это было зимой) под жёлтым уличным фонарём - на апельсиновом снегу.

 

Оттаивать слетелись на ладонь

Я никогда не был поклонником и пылким любителем стихов Юлии Свенцицкой. Но книга о поэтическом гении эпохи немыслима без них. В этих стихах есть главное поэтическое качество: неповторимая оригинальность. Они не похожи ни на что. По-прежнему, как и двадцать лет назад в "Дерзании": другие так не пишут.

Можно, наверное, сказать, что Свенцицкая изобрела свой жанр. И даже свою метрическую систему. Я уже говорил, что её стихи, похожие на верлибры, на самом деле (в стиховедческом смысле) не верлибры. Верлибр - стих, в котором не урегулировано ни количество слогов в строке, ни чередование ударных и безударных. В нём есть только одна зыбкая мера поэтической речи: строка, и каждая строка внутри организована совершеннно индивидуально. Верлибрами написана вся современная западная поэзия. Верлибры-то сейчас и у нас только ленивый не пишет. У Свенцицкой - нечто совершенно другое.

 

Меня пытался защитить алхимик

От неизвестной формулы.

Дрожа,

На черенке карандаша держалось

Как слива, фиолетовое небо.

И в зиму отлетел засохший глобус.

 

Метрически это - не что иное, как всем хорошо знакомый, банальнейший пятистопный белый ямб. Стих философской и драматической поэзии. ..."Борис Годунов", переводы Шекспира и блоковские "Вольные мысли"... Суть в том, что Свенцицкая использует метрику, характерную для длинной и весомой поэтической речи - в кратеньком стихотворении, представляющем собой пейзажно-психологическую зарисовку. В результате усиливается ощущение фрагмента, остановленного мгновения, кадра.

Если присмотреться, то почти во всех стихах Свенцицкой (по крайней мере, в тех, что содержат более одной строки) используется традиционная силлабо-тоническая или тоническая метрика. Ритмический рисунок этих стихов достаточно жёсток, он очень часто влияет на порядок слов и вообще на синтаксис, создавая инверсии, анжамбманы и прочие фигуры, усложняющие и эмоционально насыщающие поэтическую речь.

Утром - заботливый стук башмаков - четырёхстопный дактиль

На дорожке садовой – анапест; инверсия.

Днём - проворные гвозди - тот же анапест.

Пред свежей доскою... - амфибрахий, и такой, что ради него ставится устаревшее "пред" и поэтическое "доскою". Ясно, что ритмическая идея силлабо-тонического трёхсложника с его раскачиванием, певучестью и энергией - важна для автора. И опять усиливается ощущение фрагментарности: фрагмент песни; кадр, вытащенный из видеоряда. (Недаром это конкретное стихотворение называется "Из Андерсена").

Поэтика отрывка очень характерна для этих стихов. Отрывок песни. Отрывок признания. Отрывок драматического монолога. В общем, отрывок классического текста. Это становится очевидно, если только отменить авторскую разбивку строк и записать их по правилам традиционной метрики.

 

Стекали дни по краю полыньи.

За разговором лёд затянет рану.

 

Начало хорошего лирического стихотворения. Наверно, про любовь. Только продолжай. Но там, где стихотворение другого автора начинало бы разворачиваться, Свенцицкая его обрывает. Всё.

 

Три имени, три адреса, три строчки

В пространстве тьмой затопленного парка,

Три мотылька последних цвета снега

Оттаивать слетелись на ладонь.

 

Фрагмент монолога какого-то лирического персонажа. Может быть, Офелии. На этот раз - не начало, а кусочек из серединки.

 

На бал - в чертог за кромкою заката

Я ускользну меж атомов золы.

 

Фрагмент песни (про Золушку). На этот раз - явно, финал. Другие долго пишут, чтобы подвести к этому завершению. Свенцицкая просто берёт - и заканчивает. В этой системе естественно рождаются такие экзоты, как стихотворение в одну (метрическую) строку:

 

Колечками дождя не взволновать реки.

 

Характерная тонкость поэтики Свенцицкой заключается в том, что эти стихотворения-фрагменты в тоже самое время безусловно композиционно целостны и сюжетно замкнуты. В них даже есть (при всей краткости) зачин, разбег, взлёт-кульминация, мораль-итог.

 

В провалах небес

и памяти...

 

Повод к стиху. Зачин. Недостача времени и пространства.

 

Пропала тропа к норе.

Меж облаком

и землёю...

 

Развитие темы. Разбег. Подъём взора от земли кверху.

 

Жаворонок

Метался шариком ртути.

 

Итог. Цель. Финальный удар. В сущности, в этих четырёх последних словах и заключено всё стихотворение. Яркий, точный, бесспорный образ. Всё предыдущее - лишь транспортное средство, ракета-носитель, чьё назначение - сгореть в атмосфере, но вывести итоговый образ на орбиту читательского внимания.

Вот эти вот образы - часто финальные, иногда поселившиеся в серединке стиха, но всегда некоторым образом итоговые - являют собой суть поэзии Свенцицкой. Эти стихи написаны ради образов. Каждое стихотворение - ради своего. Там, где итоговый образ силён - стихотворение состоялось. Иногда Свенцицкая достигает в образотворении выдающихся удач.

 

Ветка

коготком в маникюре

царапнула.

  Застегнула пуговки верба.

  ...чаинки

оседают пеплом вулкана.

  Дождь

Оставил на волнах

Следы пуантов.

  ...летит к порогу

Метель из ложки фонаря

Крупою манной.

  Большинство этих образов построено на движении. В большинстве этих образов угадывается идея: повышение бытийственного статуса вещи, с которой автор вступает в диалог. Неживые предметы оживляются, живые существа одушевляются. Все эти предметы как будто бы из холода внешнего и хаоса к Юлии Свенцицкой "оттаивать слетелись на ладонь".

 

Кошачий глаз на глубину нацелен

Коротенькие эти стихотворения-фрагменты изобилуют тонко прочерченными композиционными узорами. Вот стихотворение-складень, стихотворение, сосставленное из двух зеркалец-половинок:

 

Птица

пала во тьму...

 

Движение туда, исчезновение, угасание. И –

 

где солнце

до утра угнездилось.

 

Солнце - птица в гнезде, оно там до утра, а утром - свет, возникновение, движение оттуда. Другой пример складня:

 

Во времени впервые заблудилась:

У распашонок-бабочек

До утра

Не смыкались крылышки.

 

Правое зеркальце: "Во времени ... заблудилась", времени нет. В левом зеркальце - временная веха: утро. Правое зеркальце распахнуто: "распашонки-бабочки" - левое зеркальце сомкнуто: смыкание крылышек. Симметрично стоящие во второй и четвёртой строчках слова играют роль петелек, соединяющих две половины складня: распашонки - от глагола "распахнуть" - распахнуть веки - сомкнуть веки - не сомкнуть век - не смыкались до утра. За этим рядом возникает тень ещё двух метафор: бабочки-рубашонки, цветные, с рукавами-крылышками... И несмыкающиеся веки бессонницы, как крылышки бабочек. И всё это упаковано в четыре строки, в двенадцать слов.

При всём том Свенцицкая не особенно экономна в словах. Как это ни удивительно, но её стихотворения страдают не от излишней краткости, а скорее от многословия: да, в них достаточно лишних слов, избыточных деталей ракеты-носителя. Особенно много этого балласта появляется там, где автор хочет сказать что-то особенно значимое, важное, умное. Вообще там, где автор начинает чего-то нарочито хотеть. Вот стихотворение: "Со дна взошла медуза - тень луны". Здорово, не правда ли? Но зачем-то этой строке предшествует тяжёлый и пустой балласт: "для меня ни огонька не осталось в мире...". А для кого осталось? Чего об этой банальщине говорить? Да ещё таким разухабисто-песенным хореем: тарам-тарам-тарам, там, тарам-тарам-тарам... прямо шарманка какая-то. Иногда игра банальностей доводит до границы пошлости: "стрелы дождя", "плащ и зонтик", "отлетающий в осень сад" - всё это хочется вытряхнуть из стихов, как мусор. Всё-таки, видимо, нельзя: употребление пустых слов и проходных образов играет всё же некую конструктивную роль - роль прогрева мотора перед разбегом, создаёт предполётное настроение.

Настроение - вообще главный элемент воздействия, "поражающий фактор" в стихах Свенцицкой.

Поэтика отрывка и скрупулёзная выстроенность композиции в малом, почти микроскопическом объёме (прямо-таки Левша и блоха) - позволяют создать ощущение очень пристального, очень углублённого взгляда на предметы и мир, из них составленный. Ощущение оптического прибора: взята веточка и разглядывается под лупой. Взгляд постоянно останавливается на малых мира сего. Героем стиха может стать гриб-мухомор (Гриб-мухомор Несёт отметины Снега.), мелкий огородный овощ (Из-за веера брызг Редька выставит рожки...), незаметный бытовой предметик (Ложка Захлебнулась в стакане чая.)...

Вследствие такого укрупнения объекта увеличенными представляются масштабы автора: его чувства, мысли, умиления и печали. Создаётся сильный психологический фон; каждый из этих маленьких осколочков-стихов несёт в себе настроение, передаёт его читателю. Есть и общее, главное настроение этой поэзии: тихая, внимательная к жизни меланхолия. Голос автора звучит как дождь: глуховато, монотонно, печально, негромко. Но в тихом звучании есть своя глубина.

Хотелось бы всё-таки чтобы этот голос был услышан.