|
Анджей Иконников-Галицкий СЕДЬМОЙ ГОНЕЦ. АЛЛА СМИРНОВА Здесь один ритуал - отмывание рук от чернил... Петербург – город, в котором встречаются. В сутолоке метро узнают давнишних друзей. Сталкиваются на улице со старыми знакомыми. Стоит только выйти летом на Невский, на Владимирский... Кого только я тут не перевстречал за двадцать лет питерской беготни! Кажется, единственный человек, с которым не случилось ни разу нечаянной встречи, - Алла Смирнова. Нет, ошибаюсь: было один раз, весной девяностого... Кафе "Торты" на Невском... Сдержанная радость... "Здесь меж нами и нами престранный живёт холодок..." С тех пор мы не виделись. Десять лет. Ни разу. Одно из её стихотворений начинается: "Я не в ладах с адресами друзей..." Не только с адресами. ...Из письма Аллы мне. Дата на штемпеле - 11.07.82. Севастополь.
" Mon Ange!
Была, действительно, дружба, и больше чем дружба. Не брат, а... Особенно в те годы юного, бурного стихокружения: восьмидесятый - восемьдесят второй. "Сайгон", "Дерзание", ЛИТО Сосноры, лекции Гумилёва на геофаке... Ходили вместе. Ночные посиделки, кофе и чтение стихов до пяти утра. Полное взаимопонимание. Больше чем дружба. И всё же меньше, меньше чем - что-то... Неведомо что. ...Как нам всё это памятно: окна распахнуты в сад. Я понимаю: это не удивительно, что я никогда не встречаю Аллу случайно. Алла Смирнова не тот человек, чтобы что-то - случайно. Сейчас, пересмотрев написанные её рукой письма, отпечатанные ею на машинке тексты стихов, обратил внимание: какой чёткий, каллиграфический почерк! ("Быт мой каллиграфический: комнатка, письменный столик".) Как плотно впечатаны строки! Ни одного лишнего интервала! Такая же у неё и походка. Тихая твёрдость. Знание цели. Экономность. Преуспевающая переводчица Жакоба и Пруста. Успех, респектабельность, благожелательные рецензии. Но какая иррациональная, страдальческая власть в собственных стихах! Морозное пламя. Она читала их - как будто летела к бесконечному чёрному свету. Сила исходила из неё. Не покорённых этим чтением - не оставалось. Как раз эти-то стихи оказались не востребованы эпохой. Алла почувствовала это раньше всех. И не стала писать. В двадцать три года. Мы почему-то перестали быть знакомы. Только вспомнится вдруг, как здесь жили ладонь и ладонь... Теперь о прошлом. На невидимой черте... Алла читает свои стихи. Допустим, Дворец пионеров, актовый зал, сцена, день "Дерзания". Или зал ДК Цюрупы, выступление ЛИТО Сосноры - не важно. Незаметная и невысокая - выходит. Смотрит вниз. Поднимает голову. Начинает. Взлёт слов: почти до надрыва. Удар. Ещё удар. Голос. Просто и весомо. На пределе связок и сил. Правдивая и взрывающаяся энергия. Если площадь ещё до вечера В те времена, в той субкультуре, пожалуй, и не воспринимали стихи друг друга глазами. Главное - на слух. Сначала на слух, а смотреть - потом. В этом есть большая правда: стихи изначально - обращение к... К человеку, к человечеству, к птицам, к Богу... Чтобы они стали жить, их надо произнести. Чтобы их понять, их надо услышать. Все читали свои стихи, и помногу. Умели это делать. Алла читала хорошо. Очень хорошо. Ей было что сказать, и она выкладывалась в чтении вся, без остатка. Манера её при этом - сдержанная, без жестов и криков. Даже несколько монотонная. Но - на пределе. Да, я думаю, что она читала лучше всех - по крайней мере, в "Дерзании". В "Дерзании" всё, естественно, и начиналось. Семьдесят восьмой - семьдесят девятый. В старшем кружке поэзии, у нашей любимой Нины Алексеевны Князевой - десятка полтора девушек и я один. (Я пришёл в семьдесят седьмом. Потом добавился ещё семиклассник-очкарик с внешностью вундеркинда - Валера Шубинский.) Алла там была из самых дерзайских дерзайская: не по внешним приметам, а по внутреннему соответствию сути поэзии. Только поэзией и жило дерзайское сообщество. Всё мерилось на талант. Все были по-своему талантливы (бездари уходили), и всем было понятно, что мера таланта Аллы Смирновой как-то серьёзнее, чем у... у многих. В Алле поэтому было такое вот тихое превосходство. Помню: уходят как-то вечером из Дворца об руку с Ниной Алексеевной (был обычай - после занятия несколько человек всегда провожали Князеву до дома, до Сапёрного переулка) - Алла говорит ей о ком-то из дерзайских девушек: "Напрасно вы, Нин Се, их слушаете: я старее и девее их". Двусмысленная шутка, но и в ней - превосходство. Бесспорно, Алла в тогдашнем "Дерзании" лидировала. Впрочем, единоличного лидерства не было. Но Алла в стихах, действительно, была как-то старше и выявленнее, чем другие. И интонации её поэзии были серьёзнее. Всё - настоящее. Поэтому она, наверно, и читала лучше других. Нина Алексеевна Князева выставляла её на чтение как тяжёлое орудие - в решающий момент. И победа была обеспечена. Но она же никогда не пыталась Аллу со стихами выдвигать в сторону публикаций, на союзписательские конференции и т.п. - потому что прекрасно понимала: при своей настоящести, при своей насыщенности реальными поэтическими переживаниями эти стихи не имеют шанса быть опубликованными. Это - слишком. Да, наверно, в этом - в "слишком" - сошлись наши судьбы. Алла, я, Маша Трофимчик... А осенью семьдесят девятого года Виктор Соснора набирал новое ЛИТО. И Князева отправила нас вдвоём с Аллой туда. Знала: какой бы ни был Соснора, но стихи, в которых не "в шутку", а "на всю катушку", - для него. Алла и я вместе пришли в ЛИТО, в ДК имени наркома продовольствия товарища Цюрупы, что на Обводном канале. Два-три ярких года ЛИТО (восьмдесятый - восемьдесят третий) стали для оригинального творчества Аллы Смирновой главными. Собственно, вся подборка, представленная в этой книге, написана за те два-три года. Потом наступило молчание. Потом - уход в переводы. А тогда была жизнь. Девятого января восьмидесятого года, в тесной наполненной комнате на первом этаже ДК - первое обсуждение стихов Аллы Смирновой. Соснора трезв (редкость по тем временам). Алла читает. Это - успех. Её хвалят. Маленький светленький Димочка Лурье (ныне - известный специалист по святоотеческому богословию и раскольник) высказывает отрывистые и малопонятные, но благожелательные замечания. Кивает бородатой головой Серёжа Степанов (ныне - известный поэт-переводчик, составитель книг). Довольны все, кроме Аллы. Ночью по телефону она жалуется Князевой: был провал, её не поняли, её все ругали... Семнадцатого мая того же года. Первое афишное выступление ЛИТО. Большой зал ДК Цюрупы. Выступают: Серёжа Степанов, глухой Алёша Любегин (впоследствии - надолго - подающий надежды молодой член СП), Маша Трофимчик, Таня Вольтская, Таня Кауфман, Анджей Иконников-Галицкий... Последняя, под занавес - Алла. Снова она выходит на край сцены, становится прямо, смотрит вниз, поднимает голову... Начинает.
Пусть в детской не погашена свеча. По отдельности. Врозь. Но не вместе, не вместе, не вместе. Интересно: за все годы ЛИТО Алла ни разу не сказала ни слова ни при одном обсуждении стихов. Её не смог заставить говорить Соснора (вообще-то приучавший всех участвовать и высказываться). Не раскачал её и Димочка Лурье, штатный говорун и великий теоретик, мастер заставлять и эпатировать. Она читала свои стихи и не высказывалась о чужих. Иногда только, задним числом и в частной беседе: "Ну ведь понятно же, что стихи NN - гадость". Или: "Какой хороший Димочка, но какие в этот раз читал бездарные стихи". Или (обо мне - Димочке; что мне потом Димочка и пересказал): "Вы все привыкли, что Анджей - гений, а иначе бы вы увидели, что то, что он сейчас пишет - плохо". Больше ей сказать было нечего, а это - не хотелось говорить в лицо. И правильно: зачем? В её отношении к стихам и к людям присутствовал скрытный и вежливый максимализм. Либо стихи есть, либо они плохие, то есть их нет. И чего тогда о них говорить? С людьми расклады менялись. Были стойкие антипатии. Например, некто Саша Дуралеев (фамилия изменена), графоман, сноб и начинающий педераст. О нём просто (но за глаза): "Саша Дуралеев ужасен. Саша Дуралеев - очень плохой человек". (На что, впрочем, и Саша отвечал высокомерной неприязнью. Девушек он вообще не любил; считал, что все они некрасивы, глупы и бездарны.) Примерно год Алла дружила, и очень близко, с Машей Трофимчик - девичья дружба с привкусом творческого союза. Было полное согласие в оценках и восхищение Аллы стихами Маши (Маша же ничьими стихами не восхищалась никогда). Имела место дружба с Димочкой Лурье: увлекательный танец на грани интеллектуализма и эротизма, а иногда и за этой гранью. Однажды Димочка посвятил Алле стихотворение:
Говорю я Вам: " Ma chere ", И заканчивалось это: "Неизбывный взору крен (Димочка был вообще мастер неожиданных посвящений. Например, Маше Трофимчик:
...Пар паволока млечный сок - и так далее. Услышав посвящение, Маша со сдержанным удивлением: "Спасибо, конечно. Приятно, но непонятно". Присутствующий тут же Валера Дымшиц поправил: "Вернее - понятно, но неприятно".) Алла тогда на посвящение рассердилась. И заставила Лурье его убрать. Но как-то не очень рассердилась. Влюблённый в Аллу Серёжа Степанов тоже посвятил ей стихи, целый цикл, большей частью скучные, местами не без красивости:
...Где, цветочек мой, Алленький позапропал... ... Что Алла?! Не пишется эпистолярная! Пусть их пишут. А я и забыл как исцеляют весна и мимоза...
В кругу этих неуживчивых людей, привыкших всё мерить на талант, Алла была, как видите, центральным персонажем. Потом эти дружбы распались и исчезли без следа. Только мои с Аллой отношения оставались некоей инвариантой. Так казалось, по крайней мере, мне. Мы не пили на брудершафт, но целовались. Потом я стал чувствовать по отношению ко мне какую-то странность: как будто к опасному, но милому больному. Это совпало с распадом того ЛИТО. Мы стали отдаляться. С этим ничего нельзя было поделать: Алла - сложный человек, и сложность её в глубине, а на поверхности - простота. И тихая твёрдость. Влиять на неё невозможно - как писать "паркером" по стеклу. Как сухая из воды, она вышла из общения (одно время довольно близкого) даже с Соснорой, большим мастером деформировать чужие судьбы. Он не оставил следа ни в её стихах, ни в её личности. Года с восемьдесят третьего жизнь стала перемещаться к Топорову, во Дворец молодёжи, где он вёл переводческую студию. На самом деле, это был литературный клуб. В это время Алла стала заниматься переводами французов. Об этой стороне её жизнетворчества ничего говорить не буду - не моё это дело. В студии-клубе Топорова читала последнее известное мне своё стихотворение: "Мышиный царь". Самое лучшее.
А впрочем, Бог с ней. Ничего, ни чувств... Почти не ощутим и еле виден. Вам страшно? - Нет. Вам страшно? - Да ничуть. Свирепствуйте, юродствуйте, живите. А нам пока глядеть, как вьётся дым Над куполами бешено и ловко. Как пляшет перевёрнутая лодка Над нами. На поверхности воды.
Вот вам давешний куст. Он так сказочно оледенел... Поэзия Аллы Смирновой, безусловно, факт эпохи. О котором эпоха не узнала: не захотела знать. Единственная более или менее представительная публикация в альманахе "Незамеченная земля" (1991), (который и сам прошёл незамеченным) не принесла славы. Более того, закрыла путь к дальнейшим публикациям: нового Алла так и не написала, а то, старое, лучшее, - вроде уже напечатано. Как переводчик она теперь известна и уважаема. Но как поэт... Как поэт Алла Смирнова имела абсолютный успех на всех стихочтениях. Я не помню случая, чтобы она провалилась, выступила неудачно. Стабильность. Это симптоматично. Её стихи и её манера чтения (а это по большому счёту одно то же) были, значит, созвучны тогдашнему слушателю-читателю стихов. Были, значит, актуальны. Да, в восьмидесятом мёртво-застойном году, когда время, остановившись, превратилось в тусклую вечность, спрессованную до одной шестой части земного шара, актуальны были слова:
Когда мой Кукольник по улице идёт, Его не знавшие дома - наперечёт. Уже не видно за два метра, и потом Над белой площадью закружит, и потом Всё тот же снег, и очертания крадёт, Когда мой Кукольник по улице идёт. Мы после будем осторожней, а сейчас Всё это вынесем на кукольных плечах, Ещё две сотни чердаков, две сотни зим - Всё это вынесем. Покуда хватит сил.
И эти (финал):
Вы видели вчера По площади оцепленной Куда его вела Когорта полицейских? Куда ж ещё? В тюрьму. Оправдывать не стану. И поделом ему, Вруну и шарлатану. Как он вчера стоял! Ни робости!.. Немыслимо! Будь воля бы моя - Бездельника - на виселицу! И стало бы тогда... . . . . . . . . . . . . . . . . Но это же о нём всё! . . . . . . . . . . . . . . . . Мой Кукольник! Когда На ярмарку вернёмся?
Были актуальны - романтизм, искренняя интонация, энергия противостояния. А стихи Аллы Смирновой, озвученные её напряжённым, взволнованным голосом, - полны этой энергией. Это - просто, и это сразу улавливалось любой аудиторией. Остальное в её стихах - сложно. Наверно, слишком сложно для эпохи, ищущей простых решений и рецептов. Очень сложно ответить на вопрос: о чём они? Между тем очевидно, что все - о чём-то одном, и о чём-то важном. Все стихотворения Аллы объединяет одна сквозная интонация. Можно даже сказать: интонационно они однообразны. Однообразие это подчёркнуто и усилено двумя их непременными особенностями: длиной (всё это длинные стихотворения, а лучше сказать - маленькие поэмы; ни одного произведения короче тридцати шести строк у Смирновой нет) и жёсткой навязчивостью ритма. Ритмико-метрический строй вообще примечателен. Разгонные и въедливые трехсложники, дольники, даже пеаны. ("Как заклинанье перед снегом и дождём: Перезимуем! Привыкать ли? Переждём...") - как бы ввинчиваются в мозг, как бы созданы для того, чтобы вырвать сознание слушателя (читателя) из ритмов повседневности, обыденной жизни. Это - очень агрессивные ритмы. Они-то и создают, главным образом, ощущение чрезвычайной значительности происходящего, произносимого. И когда вслед за их штормовыми разбегающимися волнами вдруг проглядывает привычный покой ямба (как это происходит в финале ранней поэмы "Кукольник" и самой последней, "Мышиный царь"), то в этом покое слышатся железная безнадёжность: шаги Командора . "Киммерийцев печальная область ушла от меня" меняется на: "Ещё не мыши те, что хлеб поели. Настанет время - поедят людей". И, парадоксальным образом, эти раскалённые ритмы и интонации соединяются с каким-то отстранённым созерцательным холодом. Автор, или там "лирический герой", - стоит в стороне. Он умён и расчётлив. Но ему холодно. И почему-то страшно. Образы холода и непогоды - чуть ли не во всех стихотворениях. Сумерки или утро, ледяная заря, ветер, снег. "Уже пургой проспект запорошён...", "...день настаёт, у него по краям – сквозняки...", "Как леса холодны! Как туманна над ними заря!", "Как стоял плювиоз за окном потемневшим и мутным...", " Как поутру замерзший сад Хранит свой долгожданный холод...", "Вот вам давешний куст. Он так сказочно оледенел, Так красиво замёрз, что застынешь - и не оторваться". В противоречии энергии и холода - одна из главных особенностей поэзии Аллы Смирновой. Ледяной огонь.
Что я всё об одном? И не то приходилось терпеть Стихотворений Аллы Смирновой так немного и они так проникнуты общими сквозными мотивами, что можно видеть во всём её творчестве одно единое и законченное произведение. В нём действуют одни и те же лица, одни и те же образы отражаются друг в друге. Сквозные образы - дом и сад, они - чуть ли не в каждом стихотворении. Дом, из которого выходят в сад. Смотрят в сад из окна. За садом - лес или скошенное поле. Дальше - пространство. Это движение - из дома в сад, за ограду, на простор, холодный и бесконечный - типичнейшее для стихов Аллы. В сущности, движение в небо. Первотолчок его настойчивой динамики - ненадёжность дома. Неизбежность и ненадёжность. Это - дом, из которого нужно уйти. Как бы это ни было тяжело и опасно. "Мой самый неуютный дом. За домом - скошенное поле...", "Окна распахнуты в сад", "Входили в парк как заплывают в пруд”, "И дальше, в глубь сада, где воздух звенит...", "И тишина над садом". Там, в этой пустоте и тишине, выше и дальше стен, сада, поля ("Они вставали выше стен и выше вас" ) - там есть, там живёт кто-то главный. Тот, к кому обращены взор и речь. Всё время у Аллы в стихах образ кого-то, кто ЗА и НАД. Сосед сверху ("На втором этаже проживает мой друг Эпистолий" ). Страж ("Я так понимаю: у стража глаза велики" ). Триединый октябрь (" Не этим садом жить на свете, Но - триединым октябрём "). Седьмой гонец (" ...это прихоть седьмого гонца, Что по небу по небу всё ходит и ходит и ходит "). Таинственный, сказочный, но реальный. Опасный. Неизбежный.
...Есть печальнее сила. Она нас томит и гнетёт. Вдруг изменит предмет, чей порядок доселе незыблем. Или птиц распугает. И с флигеля крышу сорвёт. Или детям в песочницы битые стёкла насыплет...
Эта сила, этот кто-то - разрушитель дома и порядка, "быта каллиграфического". К нему мы устремлены. Трагическая устремлённость. Жизнь как разрушение дома, места, мира. Стихи Аллы Смирновой насыщены действием. В них всё время что-то делается. В них много движения. Драматизма. В них всё стягивается - как магнитными силовыми линиями - к финалу. Финал - почти трагичен, потому что в нём светится бесконечность. Повторение. Небытие.
...А тот, кто остался - Невидим, как на небе Северный Крест.
Впрочем, слово "трагизм" здесь не совсем точно. Не происходит гибели героя. Но не происходит и катарсиса. Не трагедия и не мистерия. Неожиданным противовесом вышеозначенной напряжённости проблескивает в этих стихах сказочный мотив. Что-то, почерпнутое из литературной сказки, новеллы. То ли из Шарля Перро, то ли из братьев Гримм. Заблудившиеся дети. Золотистая змейка. Сторожка, дворик и ограда. Волшебник, терем. Белая волчица. Всё это органично вплетается в лирико-драматическую ткань. Словом:
Детям сказку рассказывать так: "Жил да был адресат, В тридевятом ли царстве, в соседнем ли доме, во мне ли"...
Весьма характерно, что два главных, наиболее объёмных, отчётливых произведения Аллы Смирновой - ранний "Кукольник" и завершающий "Мышиный царь" - оба построены на сказочном сюжете. Причём это не фольклорная сказка. В первом случае - литературная сказка-новелла о бессмертном бродяге, враге обывательского порядка, носителе высшей истины (Ходжа Насреддин. Бродячий актёр. Шпильман. Тибул со своей Суок...). Во втором - легенда о ночном страннике, повелителе мышей. Между ними соединительный мост: тема Гаммельнского крысолова. Кто может увести одного, уведёт многих. Кто может увести крыс, может навести бедствие и гибель. В обеих поэмах место действия и своего рода действующее лицо - Город. В обеих поэмах он приговорён к гибели. За последними строками "Мышиного царя" отчётливо видятся тени Апокалипсиса. Но и в более игровом "Кукольнике" читаем:
Уже извозчик требует на чай, Недалеки последние волненья, И отключили свет и отопленье, Но в детской не погашена свеча.
Приближение конца. Но - свеча в детской! А дальше:
Бездарные года шатания и гама. . . . На сотом этаже Неверия и фальши Я не могу уже, А что же будет дальше?! . . . Мой Кукольник! когда Мы вырвемся отсюда?
Когда мы вырвемся отсюда, из Дома, из Города, - мы уйдём в пространство, в небо. И мир перестанет быть. Особенно ясно - хотя и в перевернутом отражении - это явлено в последних строках "Мышиного царя". Апокалипсис совершается. Хотите ли вы этого или нет, ведаете об этом или нет. Свирепствуйте, юродствуйте, живите. И придут мыши, поедят людей. И пляшет перевёрнутая лодка над нами. На поверхности воды. Что главное в этих стихах, о чём они, к кому они? Их смысл - в каком-то общем отстранённом взгляде, в экспозиции, в стоянии перед. В дыхании. Во взгляде, направленном в холодную пустоту. Но эти стихи явно обращены к людям, к тем, кто имеет уши, чтобы слышать - как некое предупреждение. О страхе, о бегстве, о гибели. Может быть, даже о конце света. Как ни странно, стихи Аллы Смирновой - не столько лирические, сколько пророческие стихи. Поэтому они не услышаны и не востребованы эпохой.
|