Анджей Иконников-Галицкий Я ХОТЕЛ БЫ ВЕРИТЬ, ЧТО Я НЕ ДРОГНУ. ЕВГЕНИЙ МЯКИШЕВ О чём же нам молчать уже поговорив Одно стихотворение Марии Каменкович начинается: "Апокалипсис происходил на глазах у всех". Да. На глазах у всех - незаметно для всех. Погружение в ничто. Мы как по ступеням сходим в подвалы - под воду. С каждой ступенью ночь-ничь наплывает и свет уходит от нас. Так Иштар, сходя в царство трупов, оставляла на каждой ступени спуска часть одежды своей. Мы (мир) спускаемся - и каждое следующее поколение беднее предыдущего. Ничего, скоро всё кончится. Блистательное "Дерзание" шестидесятых-семидесятых годов жило и растрачивало себя по закону энтропии. Расцвет его - шестидесятые, середина. Когда ушли во взрослую жёсткую неромантичную жизнь Топоров, Гурвич, Царькова, Шварц, Вензель, Ширали, Игнатова и Беляк - им на смену пришло "Дерзание" начала семидесятых, и оно было беднее талантами, скуднее жизнью. Моему поколению досталось ещё меньше - уже объедки от пира. Тем, кто явился после нас - пришлось доедать крохи. Угасла проза: милейшего Рудика Каца (Рудольф Михалыча) выгнали из Дворца - то ли за пьянство, то ли за роман с ученицей - и он скоро умер. Потом слегла Князева - паралич - и не встала, и тоже умерла, в тусклой комнатке в огромной своей коммуналке, где жила с сумасшедшей дочерью. Но на рубеже восьмидесятых всё было ещё живо, или казалось таковым. Были старшие поэты, и были младшие. Правда, с талантами у младших дело скуднее обстояло, чем у старших. Выделялись - Света Начинкина, высокая красивая девочка с умными стихами (теперь она – Светлана Друговейко-Должанская – учёная дама, преподаёт на филфаке СПбГУ и, увы, не пишет стихов), и рослый лобастый парень, Женя Мякишев. По "Дерзанию" я его мало помню. Когда я закончил школу, а значит, вышел из дворцовско-дерзайского возраста и воспарил к неслыханным поэтическим высям во взрослом ЛИТО Сосноры, году в восьмидесятом - восемьдесят первом, Женя ещё ходил как школьник к Князевой во Дворец. Я тоже приходил туда - в гости, как взрослый - и чувствовал себя мэтром. Как когда-то я читал своё, и меня важно слушали и критиковали Голь или Яснов, так теперь я слушал птенцов и критиковал свысока, не очень-то различая их по именам. Однажды мне чем-то не понравилось стихотворение рослого лобастого парня: в нём было много неуправляемой лирики, которую я назвал "соплями", и я разругал стихотворение за обилие в нём "соплей". Парень выслушал и недобро-хитро задумался. Через десять минут он подошёл ко мне со сложенным листком бумаги. "Ответ А.Иконникову-Галицкому". На листке было написано следующее стихотворение:
Хоть и не пишем мы Золями, Но сопли - вроде киселя. А вы видали, как соплями Была затоплена Земля?
Сначала скрылся шпиль собора, Потом - переплетень забора. А после захлебнулись люди Как муравьи на студня блюде.
Быстрая реакция! Лобастого я запомнил, стал с этого момента различать. В нём была, уже тогда чувствовалась умная сила и настоящесть. Чувствовалось, что вокруг него всегда будет вариться какая-нибудь жизнь. После "Дерзания" и школы - как я узнал - Мякишев пошёл учиться в пэ-тэ-у. Не то что другие: в субтильные вузы. Я даже как-то встретил его у стен этого самого пэ-тэ-у в толпе курящих и сплёвывающих брутальных молодых людей. Сам я шёл тогда в военкомат: меня жёстко забирали в армию. Меня в армию не забрали, а Мякишев, по окончании техникума, пошёл. До этого они с Шубинским и ещё одним парнишкой из "Дерзания", Целовальниковым (по прозвищу Цыла; у Мякишева было прозвище Мяка; насчёт Шубинского не знаю), затеяли выпускать машинописно-рукописный журнал: он назывался "За рублём" и на его обложке был наклеен настоящий бумажный рубль. Кажется, этого журнала вышел один номер. А может, два. Некое весомое, грубое - неотменяемое - качество жизни в этом человеке! Он своей лобастой простотой - как дом углом - врезается в мотыльковый танец лёгких окололитературных мнимостей. Нечто настоящее слышалось и в его стихах ещё очень ранней поры, в плохих стихах. Некая конкретность. Рядом с юношеским:
И лунный рог в ночи будил меня, Деревья облетали от огня... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А дальше, над пустынными песками Лишь миражи уродливо плескались -
появлялось жёсткое, живое, к собственному лирическому герою немилостивое:
Икала буря, путника сожрав, и мчался смерч, пятнистый как жираф.
И после высокопарного, романтического
Когда раздавит шлюпку - окунусь В манящую глухую глубину" -
полное самоиронии:
И стану рыбой глупой и глухой, Уже с рожденья пахнущей ухой.
С самого начала было ясно, что этот человек не любит бояться. И себя жалеть не до смерти намерен. Мякишева я периодически встречал на стихочтениях - но почти с ним не общался. Так вот кажется, что мы всё друг другу сказали стихами. А молчать-то о чём?
Я волшебный поэт, но любовник я тоже нехилый... Провалившись на два года в армию, Мякишев снова появился в Городе во второй половине восьмидесятых, и, естественно, стал захаживать в топоровскую студию, во Дворец молодёжи. И в Фин-Эк стал захаживать, где в это время смастерил ЛИТО Олег Юрьев (жил такой в Питере вальяжный полуеврейский юноша и в некоторой мере поэт, позднее закатившийся в дальнюю германскую щель, там и до сих пор пребывающий). Не лишне заметить, что это были два плохо совместимых круга, едва ли не враждебных. Вблизи Юрьева Топорова недолюбливали. Топоров уничижительно отзывался о талантах юрьевцев. Мякишев не подружился ни с Топоровым, ни с Юрьевым, но читал стихи и у того, и у другого. А вообще жил своей жизнью. Пил водку. Приставал к женщинам, и, как правило, успешно. Зарабатывал деньги (чем только не зарабатывал!). Дрался (в частности, зарабатывал деньги дракой за деньги). Умеренно интересовался литературным миром, и остался вне литературных кругов. Круги тоже его к себе не взяли. Это понятно: он слишком самостоятелен. На рубеже восьмидесятых и девяностых у нас стал складываться (и сложился) новый тип литературных отношений: бессмысленно-стайный. Делить в литературном мире стало нечего, но поэты и писатели сбились в стаи под предводительством самых активных и наглых - вожаков - и ринулись отрывать куски (кто больше!) от усохшей и костлявой туши литературно-материальных благ. Наглые вожаки выиграли от этого, ибо приобрели известность. Рядовые шакалята - не выиграли ничего, но получают удовольствие от процесса. Заниматься литературой стало нетрудно, хотя и невыгодно; выгодно - в том случае, если, сколотив свою стаю или перегрызя горло старому вожаку, молодой шакал оказался во главе. Выгодно стало - не поэтом быть, это никогда не было выгодно, - а управлять литературным процессом. К этому и стремятся. Вожаки-литуправленцы, любители литературных заседаний, (некоторые - бездари, некоторые - таланты: талант необязателен, но и его отсутствие необязательно; для стаи безразлично, есть он или его нет; некоторые - вчерашние подвальные диссиденты; другие - из молодых, да ранние), активно действуют в газетах, в журналах, пишут дряблые статьи, хвалят своих шакальчиков, молчат о чужих. Захватывают и раздают премии и загранпоездки. Всё это безмерно скучно и тошно: идёт делёж падали. Кто не питается тухлятиной и не признаёт дележа - выдворен за. Его как бы нет. Мякишева, реально, хорошо и много пишущего поэта, для этой системы как бы нет. У Мякишева в окололитературных кругах ужасная репутация. Как-то раз было дело: десять поэтов должны были выступать. И Мякишев с ними был выступать должен. Узнав об этом, десять поэтов заявили, что с Мякишевым вместе они выступать не станут. Ибо он - хулиган. Выступление состоялось - без Мякишева. В чём истинная причина этого странного инцидента? Трудно ведь представить себе, чтобы Хлебников, Цветаева, Маяковский и даже величавая Ахматова отказались выступать с Есениным, потому что он - хулиган. Или чтобы Вознесенский, Евтушенко, Соснора, Ахмадулина устроили обструкцию Горбовскому на том основании, что он перед выступлением много выпил. Хулиган ли Есенин, пьяница ли Горбовский - это их личное дело, а также дело их жён, любовниц и биографов, а в выступлении имеет значение одно: хорошие стихи читает поэт, или фиговые. Определить это может зал, аудитория, слушатель. Успех у зала - абсолютное мерило искренности поэзии. Зал не обязан вникать в глубокие смыслы, но чувствует настоящесть стихов, степень вложенности в них жизни, дыха, горла. Выступать десяти поэтам-падальщикам в одной обойме с живым и полным ярой кровью Мякишевым - невыгодно. Он заберёт чувства слушателей себе; они уйдут дураками. Мякишев на стихочтениях действительно имел (и имеет) успех. Я несколько раз выступал вместе с ним (буду рад выступать ещё!) - и могу сказать, что это - неудобное соседство. Мякишев выходит перед аудиторией - высокий, крупный, наклонив круглую коротко стриженную башку (не столько подражание Маяковскому, сколько следствие многолетних занятий профессиональным мордобоем) - и ауитория, как женщина, уже хочет покориться брутальной силе этого грубого и искреннего, несентиментального и самолюбивого человека. Потом начинает звучать его увесистый, наглый голос со следами курения и алкоголя... Начинает звучать:
В сыром проёме ягодиц Таится смысл мужской отваги Не разглядев великих лиц На рыхлом шорохе бумаги Рабочий ткацкого станка вздымает пухлую десницу...
Идут стихи. Хорошие стихи. Сильные. Смачные. Зверские. Так - мы однажды читали на стихочтении-конкурсе в Концертном зале у Финляндского. Победителя определяли по запискам из зала. Мякишев победил всех, сорвав полный слушательский триумф. Я проиграл. Моя аудитория проголосовала за Мякишева.
Вращай угрюмыми глазами Владелец тёплого белья.
Вот придумали неудобному Мякишеву репутацию. Хулиган, плохой, негодяй, алкоголик, драчун... Если бы можно было изгнать из поэзии всех негодяев, алкоголиков и драчунов, то в ней не осталось бы ни Байрона, ни Вийона, ни Лермонтова, ни даже Нестеровского... Остались бы вдвоём Скидан да Кривулин: они не негодяи, не хулиганы, не пьяницы. Характерно, что поэты-падальщики ощущают необходимость этого самого "неправильного" поэтического поведения и в своей среде, внутри своей стаи, его даже культивируют: в строго указанных рамках. На вечерах в "Борее" и, особенно, на Пушкинской-10 элементы девиантного поведения желательны, почти необходимы, и есть штатные исполнители такого рода номеров. То Драгомощенко напьётся пьянее обычного, то какой-нибудь юноша со смещённой ориентацией начнёт во время чужого чтения шуметь и швырять пластиковые стулья... Заметьте: пластиковые. Всё это - заранее учтённый номер программы. Это хулиганство их не пугает - как непременная часть репертуара. Хулиганы в рамках - наших рамках. Мякишев хулиганит по-своему. Если собрать воедино ругательства в адрес Мякишева - получится образ поэта. Поэтическое поведение. Суть его не в формах: морду бить или водку пить - а в неподчинённости чужой воле. И в жизненной энергии, настоящести. Этот человек есть на самом деле. За это они и не любят. Слишком они вялые, дряблые (не стоят, да и висят как-то неважно); слишком он прямо торчит и под их лад не гнётся. Здесь остановлюсь, не удержусь и процитирую Мякишева, из цикла "БЕЗ..." стихотворение "Без яйца" с подзаголовком "Из Лессинга". Цитирую целиком.
Меня не слишком-то сегодня занимают Твои размеренные, плавные колени, И ночь кругом плохие штуки наполняют.
Снег падает в окне холодной мглой постылой... Довольно, милая, любовного томленья - Не мальчик ведь, а муж уже нехилый.
Не стоит в мой тугой и прочный анус Засовывать мечтательные пальцы, Навряд ли, милая, опять с тобой останусь.
Стремлюсь я пасть в объятья оттоманки, Хоть без яиц - тебе оставлю яйца, Ласкай, целуй их с пылом нимфоманки!
Домысливайте сами (кто не читал) содержание других стихотворений этого цикла: "Без ступней (Из Гейне)", "Без лба (Из Гёте)", "Без хера и жопы" (Из Шиллера)", "Без ...ы (Из Веерта)". Все они построены точно так же - в четыре трёхстишья. Подсказки для воображения: вместо снега в них фигурируют дождь, град, вьюга и слякоть. Краткие цитаты: "Меня не очень-то сегодня возбуждают Твои томительные, медленные руки..."; "Не надо, милая, хватать меня за брюки..."; "Не нужно мне расстёгивать ширинку..."; "Нет смысла раздевать меня до плавок..."; "Хоть на полу, хоть под столом, хоть в ванной." Интересно? Прочитайте. (В книге "Взбирающийся лес"). Говорил устало он, почёсывая яйца Самого Женю я как-то спросил: "Почему при упоминании о вас, ваших коллег по литературному делу просто передёргивает?" Он кратко объяснил это тем, что он алкоголик (действительно, алкоголик и периодически лечится; но кто не алкоголик? Горбовский не алкоголик? Соснора не алкоголик?); и ещё тем, что говорит коллегам по литературному делу то, что думает об их стихах (особенно когда выпьет). Это существеннее: в кругу коллег, в их стаях, не принят гамбургский счёт. Гамбургский счёт был принят в начале восьмидесятых: в том кругу. Поэтому Мякишев - человек той поры и моего поля ягода. Он - и в стихах и в жизни - бывает жалок, болен с похмелья и страдающ, но - знает вкус противостояния, борьбы в одиночку против пустоглазых чудищ и гомункулов распадающегося апокалиптического мира; он жив ещё, и проходит сквозь тоскливую мнимость Последних Времён. О чём сам говорит, что –
...встав с постылых простынь, головою бьюсь об угол... И иду по жизни просто - Как сквозняк меж пленных пугал.
И, хоть это и в шутку, но всё же и вправду (правда противостояния!):
У дятла есть сосна, У леса есть чащоба, У холода есть ночь, У ветра - круговерть. А у меня есть нож, уверенность и злоба. Из-за моей спины выглядывает смерть.
В Мякишеве, при всём эпатирующем цинизме его жизни и стихов (пьянка, грязное приставание к особам противоположного пола и прочее) есть подлинный романтизм, без коего немыслима поэзия, и который привораживает девушек, заставляя их влюбляться в негодяя, пьяницу и хулигана - поэта. (Я провёл небольшой спец-опрос среди женщин о Мякишеве. Большинство женщин (не поэтесс!) говорят со скрытой симпатией, что он - ужасный. Но что - с огоньком. С перцем и солью. Интересно с ним. Отдаляют глаза и улыбаются с довольной скромностью, как делают только женщины, те, с которыми переспали... или просто целовались... или хоть делали явственные намёки (словом и действием), что хотят поцеловаться и переспать.) Мякишев - не романтик. Но и романтик. Его жизненный образ невероятно удачно дополняет стиховой - и дополняется стиховым. В целом это образ, насыщенный жизнью, той, какая есть: злой, иногда грязной, умной, иногда тонкой. Эгоистичной. Полной наслаждений и похмелий, внезапных откровений и тоски по совершенству. И в жизни, и в стихах Мякишев - большой мастер парадокса, игры на неожиданных противоречиях, на несовместимых сочетаниях. Его грубости свойственна тонкость. Кто бы мог подумать, что грузчик, маляр, пэтэушник - может вплетать в лирические стихотворения высокие славянизмы и античные мотивы (намеренно цитирую стихотворение не из лучших):
Прикосновение десницы, устало поднятой - к виску, Сквозь опалённые ресницы взор - луч, скользящий по песку, усеявшему берег Леты с теченьем медленным - красы. Дорога и река - две ленты, вплетённые в изгиб косы.
В пределах одной книги (как одной жизни) сосуществуют - и помогают друг другу - тема отрешённого одиночества:
Посети меня в городе, но до развода мостов, До прихода зимы, до восхода Луны, до - прощайте, Мы по площади плоской взойдём над просящей пощады Очумелой рекой...
и тема сортира (продолжение уже цитированного стихотворения "В сыром проёме ягодиц):
... и погружает ком листка меж ягодиц, и как синицу роняет в воздух из руки всё то что было и пристало летит листок в исток реки...
В одном и том же недлинном стихотворении сменяют друг друга тонкий лиризм:
Продолжение осени лишь Приближение зимних пределов. Вот - ты новое платье надела И у зеркала молча стоишь.
лёгкий цинизм:
Ты бормочешь - конечно, на воле, На высоком, на красном крыльце, Приближаясь к возможности С, Я играла роскошные роли, И как девку меня не пороли...
и реальный житейский трагизм:
Продолжение осени - бля! - Новый круг угасания плоти: Вот уж сделались острыми локти, А морщин-то, морщин, о-ля-ля!
Прекрасный пример стилевого контраста от высокого к архинизкому в пределах даже не одного стихотворения – одного четверостишия:
"Коснись меня легко, таинственная ночь, Резиновым теплом, шерстистым удлинненьем С смешным названьем "хер" - он красен и точь-вточь Как меховой мундштук, и служит поколеньям..." –
можно оставить без комментариев. Человек, который не стесняется совокуплять такие противоположности - не даст соскучиться. То же и его стихи.
Я остался шершавым и плоским - в деревенском саду - лопухом Две книги стихов Мякишева, "Ловитва" и "Взбирающийся лес", вышли соответственно в 1992 и 1998 годах. Теперь он потихонечку готовит третью. В этих книгах - готовых и готовящейся - его поэзия представлена адекватно и полно. Сия поэзия на первый взгляд производит впечатление доступной, понятной, простой. Однако охарактеризовать её в её главном качестве - а значит, по-настоящему понять - оказывается непросто. Здесь много обманчивого. Например, ирония. Безусловно, иронии, в основном грубоватой, в стихах Мякишева много, и это бросается в глаза. Но иронией в стихах теперь никого не удивишь: постмодернизм... А ирония Мякишева цепляет, потому что она происходит не от безразличного и нагловатого пофигизма, как у Иртеньева, и не от бесконечных перестановок понятий и случайно-неожиданных сцеплений слов, как у Пригова. В сущности, это - метафизическая ирония, рождённая очень живым, почти до болезненности, восприятием реального мира. Ирония постмодернистов цинична; мякишевская - в известной степени романтична. Как это ни странно. Под грязноватыми пятнами утробно-комических образов (например, в уже цитированном стихотворении про проём ягодиц) виднеется не что иное, как тоска по романтически-возвышенному и недоступному идеалу мира; тоска, которую поэт изживает при помощи раблезианской грубости: Любой великий и достойный Родной стальной и золотой Бывал чего там в непристойной в недавно полной но пустой...
Здесь Мякишев до известной степени сближается с обэриутами, влияние которых (особенно Заболоцкого) на него очевидно. Но и разница есть: обэриутский "чёрный юмор" порождён осознанием безнадёжного крушения гармоничного мира; их смех рождается под вывеской "Мир как катастрофа". Юмор Мякишева, если так можно выразиться, немножко апокалиптичен: его смех - от смерти; но за смертью последует всеобщее восстановление... Вообще, Мякишев весьма начитан, смело спорит с великими (смотри, например, неожиданный парафраз Маяковского, про солнце: "Эй ты, паникадило, А ну - сворачивай во двор!") и обладает незаурядным стихотворческим мастерством. Слабо вам написать стихотворение, длинное, рифмованное и сюжетное, состоящее только из односложных слов? У Мякишева такое есть: "Шёл снег. Был день. Я спал - вдруг стук. "Кто там?" "Твой друг!" - и так далее, всего около трёхсот односложных слов, с драматургией, с метафизическим смыслом, с диалогом. Мастерски вообще обращается он с лексикой. Тут есть игровые и характеристические искажения слов: "Зюбы, китайские зюбы я на ночь не снял" ; или "Устроив на лице смешные грибы"; или рифма чайем - знайем....- это Мякишев озорничайет . Тут есть и блистательное стихотворение, написанное на густом хиповском жаргоне: "Зааскай мне файфовый, в тусовке на климате ломко...", которое является, к тому же, до некоторой степени автопародией ("Посети меня в городе, где Эрмитаж и Пассаж...") . Умело Мякишев применяет и стилизацию: есть стихи, стилизованные под городской романс: "Дорожная стонет струна", "то знай, что на ложе клинок" и т.д. (и названия соответствующие: "Романс", "Мучительный романс"); есть - стилизованные под бытовой рассказ в соцреалистическом стиле; есть - под тех же обэриутов. Блистательно играет рифмой:
Тут он осёкся - вытер рожу - и продолжал, ладонью режа Холодный воздух: "Втёрли тоже и мы фашистам, только где же..."
Но всё это - не главное, всё это - прикрытия. Главное в этой - довольно-таки книжной - поэзии - взгляд в жизнь, цепкий, пристальный, нелицеприятный. Это умение видеть других; умение создавать достоверный образ, объективированный, отделённый от авторского лирического "я". Именно поэтому стихи Мякишева прямо-таки кишат живыми, достоверными людьми, ситуациями, характерами. Хочу подчеркнуть: это не зарисовки с натуры, а вполне вымышленные сюжеты; но как они достоверны! Вот, например, ранние, но на редкость взросло сделанные "Стихи о Тобольске". (То, что это стихотворение - не с натуры, явствует из очевидной ошибки автора, в представлении которого покрытая лесами и болотами Коми служит обиталищем степных кочевников, скачущих на конях и живущих в юртах. Досадный, но забавный прокол). Я не знаю, бывал ли автор в Тобольске (я бывал), и не знаю, какое отношение имеет Тобольск к содержанию стихотворения. Может быть, это не Тобольск, а Ачинск. А может быть, Сольвычегодск. Угадан тип города, и тип людей, проживающих в такого типа городе. Угадана (я бы сказал, гениально угадана!) эта самая "женщина-шея", живущая с старом доме, в табачном дыму, в квартире с балконом, по соседству с бочками, крысами и сухарями, с пьяной и толстой "женщиной-жабой". Она - местная элита и богема - курит, пьёт кофе, читает поэзию (наверно, Цветаеву...) и мечтает, небось, о Париже... о Москве... Видали мы таких, знаем. Подобный пример точного угадывания образа - некая Лариса Михайловна из стихотворения "Сумасшедший экспромт, написанный во время просмотра программы "Время"" (название, кстати, неудачное, никак не соотносящееся с содержанием стиха). Ещё другой подобный пример - Наталья из стихотворения "Два посвящения". Есть и ещё примеры. Одним из таких живых и достоверных персонажей - именно одним из - является и лирический герой, тот, кто выступает от первого лица, под названием "я". Образ этого "я" тоже непрост: он одновременно героичен и самоироничен. Он полон великих чувств и раздумий о мире, о смерти и бессмертии... Он верует в любовь и жаждет красоты... Он искренен и смел... И сам же над этим грубо смеётся, потому что серьёзность и искренность в нынешнем мире стали смешны. Да, впрочем, он и сам непрочь поваляться в жизненной грязи и порефлексировать об этом. Некоторым образом, лирический герой Мякишева - это Дон-Кихот, Санчо Панса и Сервантес в одном лице. В стихотворении "Опьянённый любительским пивом" это выглядит так: лирический герой наблюдает консервную банку, её
...бока и округлое днище, отражается в коем устало бородатое чьё-то греблище. Не моё ли? - мелькает догадка. - Но уж больно лоснится и мерзко, Ухмыляется приторно-гадко, Кажет зубы неровные дерзко...
Не может быть! - кричит лирическое "я": на самом деле –
...ведь я же прекрасен, Пусть и вправду крупны мои формы, - Чист я кожей и светел я взором, Нос - в пределах естественной нормы...
Всё это смешно, но это - серьёзно. Страшная разруха под названием распад, смерть, вечная погибель - тенью наползает на мир. Человек жалок и уродлив в этой тени. Разложение и безобразный тлен - неизбежны. Поделать можно только одно: не сдаваться, стоять поперёк и верить: слизь смерти сменится светом воскресения. Говорить об этом без иронии невозможно, но ирония только усиливает метафизический пафос и героику противостояния:
Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом, Я остался шершавым и плоским - в деревенском саду лопухом... . . . . . . . . . . . Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров. Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров. . . . . . . . . . . .
Гибель и апокалипсис. Но - свет надежды! Жизнь жива возрождением.
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом... . . . . . . . . . . . Замечая в изломах событий и физических сил круговерть, И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды... Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!
Прекрасное стихотворение! Им и закончим.
|