24. ПУТЕВАЯ БАЛЛАДА

 

Росла перевёрнутая вода

из ладожской тучи как семя.

Мой Смольный отваливался в никуда,

когда уходил я на Север.

Мой поезд стучал кирзачами колёс

по железнодорожному кругу,

и нёс меня, выл, матерился, но нёс.

Губой прилипал я к окурку.

И сплёвывалось с выкриком в пустоту:

«Куда? Нет пути там! У края!»

Простукали Котлас, Инту, Воркуту

и тундру. И туча Урала

запереворачивалась, за кадр

вываливаясь. Ночь-белила.

Втянулись в долину, и станция Харп

за осыпями забелела.

Здесь зона, пожизненники, белизна

небесная, лиственниц ноги.

Сквозь шёл я, и ливень лицо мне лизал,

когда я въезжал в Лабытнанги.

И Обь, переваливаясь без берегов,

дышала, чужая, глухая.

Раскачивался паром, перегар

соляровый выдыхая.

Я шёл, и тот берег меня обступил

бараками, спирт Салехарда.

И не отрываясь неделю я пил:

не знал, и не ел, и не спал я.

На кухоньке вечность поила из рук.

Шатался настил деревянный.

И в трюм теплохода вложили мой труп.

Но выжил. Настал день девятый.

За перегородкой машину трясло.

Сушили бельё, мыли, спали,

и остяки ели рыбу, и в соль

печёный картофель макали.

Я выбрел из трюма. Рассвет растолок

стекло и корицу на бархат.

На пристань с обрыва спускался Тобольск,

как праведник в белой рубахе.

Дрожа, подставляли ступени, круты,

мне спины свои, но держались.

В воде перевёрнутые кресты

меж птиц или рыб отражались.

И снова я шёл, и крутился Иртыш,

вихляя хвостом оловянным.

И туч разбегались с откосов гурты,

и радуги переставляли.

Я в радугу шёл, отступала она

до края земли (он был виден).

И перебегала в мозгу тишина,

как ящерица в лабиринте.

Дым, дождь и тревогу мне Омск протянул.

Шестнадцатый день, вечерело.

И поезд, заскрежетав, протолкнул

в телами набитое чрево.

Ругались колёса, на столике стыл

чай, водка плескалась в стакане.

Попутчицы слушали, бились мосты,

лбы прожектора рассекали.

«Куда ты? Спи с нами!» И веки к белкам

легли - в них восток отражался.

И утренний и молодой Абакан

встречал меня - но я держался.

Я шёл в Минусинск. Ясный купол сиял

над маревом ленты бетонной

И близились синие тени Саян,

их лоб в облака забинтован.

Полз вверх, обливаясь дыханьем спиртным,

Дно бездны царапалось в душу.

КАМАЗ мой, взбирающийся на серпантин,

кричал от натуги, но сдюжил.

Через первал меня переволок,

и бросился в ночь, и погас там,

где Ойское озеро в космос влилось

блестящим распахнутым глазом.

Я шёл, ехал, мчался долиной Уса,

звёзд камни о воду разбились.

И замер мотор мой, как будто устал,

и пихта и кедр расступились.

И бесконечности белые лбы

влепились в стекло лобовое:

из пены хребтов вышло имя Тувы,

сжигающее и ледяное.

Как мальчик, целующийся в парадняке,

как зек, задохнувшийся - воля! -

Открыл я - и замер: долина Догэ

раскинулась и остановила.

Над синей полынью, над пылью сухой

жал ветер мой голос, и сеял.

Сбиваясь, по камню швыряя строкой,

стихи нёс в ответ Енисей мне.

Корона заката лепилась к вискам,

Тень шла, в тополях растворяясь.

К ней - тени людей. Но не тех я искал.

Пустые палатки смеялись.

Взял водки и сел на корягу у вод,

и пил до утра, горько, холод,

и выпил, и встал, и пошёл на восход,

наверх по Ка-Хему, на хохот:

из ив выбегала речушка Хопто,

встречать, молода, за отца ей.

Я шёл, выше, выше. Тайга, пауты.

Я в лагерь вошёл в день двадцатый.

И обняли, и напоили, и гимн.

И пели, и пал, будто умер.

- А та, к кому шёл ты - в палатке с другим -

прочёл в двадцать первое утро.

И солнце любило, и горы росли,

черёмуха берегом пела.

Сквозь стёкла небес проступали ростки

надмирного гула и пепла.

И снова я шёл, в горки выше, и вниз,

в распадок, у лиственниц дружеств.

Куда мне теперь? В лебедях ледяных

их царские головы кружат.

И шесть тысяч вёрст прокричали - За чьи

грехи - под колёса? - Без сна я.

Я в дом возвращался. Троллейбус зрачки

выпучивал, не узнавая.

Мой Смольный встречал куполами со дна,

Вздохнули квартирные хоры.

Прочь штору я… В тучу врастала вода -

в окно это видно - как всходы.

 

Зачем - всё так было, как было - со мной?

В чём смысл завершённости круга?

Не знаю. Над ладожской белой водой

сижу - мертвяком на коряге.

В холодную бездну сбегает гранит

и сосны цепляются в небо.

- Зачем им? - Так нужно. - Нужда извинит… -

Звенит комариное Нево.

Останется ли что-нибудь из ничего,

что видел я, чувствовал, трогал?

Не знаю. В глазах у той ночи черно,

которая целит с востока.

За запад закатываются огни.

Сползаются тени в ад белый.

Мы с мёртвою этой корягой - одни,

под куполом рваным, над бездной.

Зачем-то я жил, ждал, светила мечта,

вела из ворот, на свободу.

Бессмысленна жизнь, и пуста, и чиста -

та дверца, открытая Богу.