19. ИЗ КОМАНДИРОВОЧНОГО ДНЕВНИКА

 

Жизнь в Белоцарске – скука, Тоня, Ирочка,

когда б не эта милая башкирочка,

с которой мы тогда спознались в поезде,

с которой было бы тепло на полюсе,

которая мне говорила колкости,

когда заглядывался я в её монгольские,

которая меня не целовала,

а только губы нехотя давала,

к которой тень моя кралась по стеночке,

когда я, пьяный, спал в её постели.

 

Она меня не то что бы обманывала,

отодвигала, только прикарманивала,

как будто недовольно отдавалась,

ах, не любила – интересовалась.

Конечно, скучно в городишке маленьком,

затерянном в пустой степи за маревом,

где восемь месяцев зима с метелями

и чёрен снег от копоти котельных.

Тем более, что ни родни, ни ласкового,

и маленькая дочка-сероглазка.

 

Я так и не усвоил эти тонкости:

кто дочке подарил глаза эстонские,

соединив в серьёзности девчачьей

балтийский лёд со степью одичалой.

Что мне за дело до уездной нравственности?

Мне просто это тело очень нравилось,

наполненное нежностью кочевничьей,

замедленной, как будто бы ничьей ещё.

А муть житейская нас не касается.

Всё сложится. Так мне тогда казалось.

 

Грешно не насладиться, если хочется:

жизнь, как командировка, скоро кончится,

наутро в путь – за тридевять и дальше, -

кто знает, свидимся ль ещё… Когда ещё…

Я провожал её – в ничто отчаливал,

в грудь целовал на лестнице отчаянной,

в прихожей тьма, снимал ботинки тихо.

Ложился рядом с ней. Будильник тикал.

А утром, ёжась, уходил по дождичку,

тихонько – чтоб не потревожить дочку.

 

Так повторялось дважды или трижды.

Она мне вслед кивала чёлкой стриженой,

не говорила, прислонясь стояла

и дверь за мной без звука затворяла.

Я уходил в пустую свежесть улицы,

умытой августом, с домами-ульями,

шагал, вдыхая воздух тополиный,

навстречу Купине Неопалимой…