---

ОТ ИОНЫ 

 

 

               Народа нет. Есть массы. Рты. Гортань,

               прожжённая денатуратом.

               Есть органы - и койки. Бром казарм.

               Клопиный бунт по кухням тараканьим.

               Ум хочет спать: живём при Антонинах,

               в устах - Сенека, на уме - Нерон.

               Что грешных ждет? Дрожь Диоклетиана?

               В хлебах чернь саранчи? Пешком в Нарым?

               Вновь Ромул - чтоб лизать сапог германца?

               На полосатых робах номера?

 

               Дурил Сенат. Никто не знал, что в Город,

               огарки глаз неся, вошёл Тарсянин.

 

 

               I.

 

               Я знаю - Брут. Но я вошел в Сенат.

               Я запер круг истории моей.

               Давно равно мне - дверь или стена,

               смерть или присмерть, сметь - или не сметь.

               Я сам не знаю что, но ТО влекло

               в объятья крови, в Рим моих убийц,

               но выжег мне на лбу письмо клеймо

               и поднял руку. И сказал: Иди.

 

               Иди. Иду. Как лебедь на балет,

               на цыпочках, Луи Капет к трибунам -

               Глава моя, глава - культёй болит,

               в ней кровь как вор крадется, как по трубам,

               как посуху, шатаясь как танкист

               из гроба-огня, вороньём над полем,

               я слышу небо - будто кто трубит,

               и цинк кладбищ крошится под напором.

               Я слышу как шевелит грудь земля

               и фонари войдут как санкюлоты.

               - Я убегу, пока не замели.

               - Куда! Не добежишь и до калитки.

               И взяв меня, сказал: Скажи ты им:

               Лишь капля в капельнице, час до Часа.

               Крадётся в небо месяц витамин

               и небо ночью роза цвета чая.

 

 

               II.

 

               Я взял глаза: На, сквозь туман, Тебе

               орлицы эти, с ними путь в Невы дурь.

               Спят вслух дома в сияньи голубей.

               Я задохнусь, я лучше в город выйду.

               И стал безглаз, и вижу: камень в рост

               сошёл с фундамента, дыханье имать,

               другой вот ожил, вышли руки, рот

               растрескался, грозит и в душу и в мать,

               со стен грохочет каменный оркестр,

               вод многих хор решетки рвет их люков,

               в хрусталиках Земли Уран ракет,

               и в фортках невских отраженья ликов

               двоятся: Петр из пытошна шатра,

               граф Пален с Павлом, Питирим у Стикса,

               Волк Троцкий зуб империи шатал,

               бык Киров уронил висок стеклянный.

               Ты наступи на бельмы, ночь-цилиндр,

               светло от стёкол, некуда деваться,

               симбирский пес кость перегрыз царей,

               а было их колен как лун - двенадцать,

               двенадцать птиц в Неву макнули клюв

               и крови нефть легла под каблуками.

 

 

               III.

 

               Мне больно в горле от фонарных клюкв,

               но вдаль гляжу безумными белками.

               Лавров кочан на медном скакуне

               и медная рука как барса гладит,

               и римский плащ по яузской спине

               сбегая вниз, змеёю колобродит.

               Не от тебя ль бежал Евгений, бел,

               и не с тобой ли пил танцор Бугаев?

               Кто в медь твою как в колокол не бил,

               по подворотням с кольтом убегая в.

               Мы - в очередь в пах Павла, в рот Петра,

               Халтуриным в висок дворца - посмертно.

               Пишу я по воде и нет пера.

               Сойду с ума как медный с постамента,

               сам царь и сам звонарь - бельмо в трюмо -

               ищу в очах ночь склепа или свадьбы,

               гром или морг? А жить и смерть - одно

               и вместе в рёбра забивают сваи.

               И тихо скажем жизни: не гожусь.

               Тут Кремль - а мне бы в небо, раз уж крылья.

               И грудь мне рассекли таким ножом:

               разрезали ее и не зашили.

 

 

               IV.

 

               Теперь я у окна, один как ужас.

               В ушах двоится собственное сердце.

               Как кит кусает подоконник локоть.

               Никто под окна не причалит плакать.

               Мой вечный глаз крадётся за калитку.

               Такая песня есть: мороз и брёл малютка.

               Лишь ветер тополям вплетает ленты,

               и с ясностью прекрасной понимаю:

               Орфей на финском берегу у Леты,

               Я шел к своим, свои-то не признали.

 

               Пусть я поверил - алгеброй гармонь,

               ведь я всего лишь клавиш-лилипут.

               Вот ходит ищет по двору горбун,

               что нам до них? никто не виноват.

 

               Одна земля - никто не лицемер,

               одна любовь - куда еще бежать,

               одна страна у нас - никто не мёртв,

               одна у нас - никто не избежит.

 

               И если пульс - игрушка для свинца,

               и мыслей лес сведут на горбыли -

               куда мне жить с таким больным виском?

               Вот ходит плачет с девочкой горбун.

 

               Глаза мои, хозяин ваш устал,

               ему бы перст до кнопки донести.

               Взошла молитва - как свеча на стол.

               Лоб и стекло как гиря и весы.

               Здесь, в чёртом, Богом стоптанной стране,

               идут часы, их грозный гамаюн.

               Я знаю свет: он там, а не во мне.

               Уж голос сел, губою говорю.

               . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     

               Я с вами, царь - сказал я. Шум волны

               еще дрожал. На лезвии стены

               стоял с немыми крыльями охранник,

               один как перст, уставленный в закат,

               и Он ответил - боги нас простят. -

               И диоскуры век сомкнули храмик.

 

               Я с вами, царь - я повторил. А час

               уж был - темнело. Нас узнали в Риме,

               мой плащ зверком свернулся на плечах.

               Солдаты мясо, трогая, варили,

               и лаяли, как неживые, псы.

 

---